Глава IV. Суд церкви
Англичане избрали для расправы с Жанной д'Арк форму инквизиционного процесса не только потому, что могли использовать приговор церковного суда в качестве средства воздействия на общественное мнение. Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что благодаря упрощенному характеру самого инквизиционного судопроизводства эту расправу можно было осуществить сравнительно легко, сохранив при этом видимость полнейшей "законности".
В самом деле, инквизиционное судопроизводство не знало таких элементарных (выработанных еще юристами Древнего Рима) процессуальных норм, как прения сторон, гласность свидетельских показаний, право обвиняемого на защиту путем вызова в суд названных им свидетелей и т. д. В основе деятельности инквизиционных трибуналов лежал принцип презумпции виновности, согласно которому подсудимый считался в глазах судей заведомо виновным до тех пор, пока ему не удавалось доказать обратное. Другими словами, не обвинение должно было доказать вину подсудимого, а он сам свою невиновность. В полном соответствии с этим принципом средневековые юристы разработали учение о подозрении как достаточном основании для действий церковного трибунала. Человека можно было привлечь к суду, не имея никаких доказательств его вины, кроме подозрения в ереси, источником которого мог быть любой оговор, анонимный донос или мнение самого инквизитора. Инквизиционное судопроизводство было не чем иным, как узаконенным произволом.
Всю силу этого произвола пришлось испытать на себе Жанне. Ее привлекли к суду на основании голословного подозрения. Она не имела адвоката. От нее скрыли имена свидетелей и их показания. И, наконец, идя на первый допрос, она не знала ни того, в чем ее будут обвинять, ни того, каким материалом располагают судьи.
А они располагали очень немногим, хотя Кошон приложил максимум усилий для того, чтобы собрать компрометирующий Жанну материал. С этой целью еще до начала процесса следственная комиссия побывала на родине девушки и допросила нескольких жителей Домреми. 9 января на первом заседании трибунала Кошон информировал асессоров о результатах начальной фазы предварительного следствия. На основе собранных сведений были составлены некие "статьи и мемуары", которыми руководствовался следователь трибунала Жан де Лафонтен, допрашивая вызванных в Руан свидетелей. Их показания записывали секретари Маншон и Буагильом. 19 февраля Кошон огласил асессорам, среди которых были все члены университетской делегации, тексты свидетельских показаний и другие материалы предварительного следствия. После длительного обсуждения было решено, что имеющиеся в наличии сведения о речах и поступках обвиняемой вполне достаточны для вызова ее в суд. Так излагает ход предварительного следствия официальный протокол процесса.
Но вот что любопытно:
1) Не сохранилось ни одного документа предварительного следствия - ни протоколов работы следственной комиссии на родине Жанны, ни составленных на их основе "статей и мемуаров", ни записей свидетельских показаний. Их долго и безуспешно разыскивали в 1450-х годах члены комиссии по реабилитации Жанны и, не найдя, заявили, что Кошон вообще не проводил предварительного расследования.
2) Те члены руанского трибунала, которые давали перед реабилитационной комиссией показания по этому поводу, единодушно утверждали, что им ничего неизвестно о предварительном расследовании. Секретарь Маншон заявил: "Как видно по протоколу процесса, судьи утверждали, что они произвели расследование. Но я не могу припомнить, чтобы мне зачитывали или показывали его материалы. Я твердо знаю, что, если бы расследование было произведено, то я бы внес его в протокол" (Q, II, 136).
Маншону вторил его коллега Буагильом: "Было ли произведено предварительное следствие по делу Жанны? Не думаю. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно". То же почти дословно говорил и асессор Тома де Курсель: "Было ли произведено предварительное расследование на родине Жанны или в Руане? Не знаю. Материалов его я не видел" (Q, III, 57).
Все трое лгали. Лгали беззастенчиво и неуклюже, несмотря на то, что перед членами реабилитационной комиссии лежал протокол обвинительного процесса, составленный Маншоном, отредактированный Курселем и заверенный Буагильомом. А там совершенно четко было сказано, что секретари Маншон и Буагильом не только знали о предварительном следствии, но и принимали участие в его проведении: они составили "статьи и мемуары", подытожившие работу следственной комиссии на родине Жанны, и записывали показания вызванных в Руан свидетелей. Что же касается Курселя, то он присутствовал на заседании трибунала 19 февраля, когда Кошон ознакомил суд с материалами предварительного следствия.
Чем объяснить эту ложь? Почему члены инквизиционного трибунала так упорно отрицали очевидные факты? И почему были уничтожены следственные материалы?
Очевидно, потому, что методы проведения предварительного следствия и его результаты не соответствовали даже правовым нормам инквизиционного судопроизводства. Следствие должно было подтвердить "дурную славу" Жанны как еретички и колдуньи. Однако оно не только не достигло этой цели, но и привело к прямо противоположным результатам. Следующий пример показывает это с полной наглядностью.
Один из главных пунктов обвинения гласил, что Жанна еще в ранней юности вступила у себя на родине в преступную связь с дьяволом. Жанну множество раз допрашивали о ее жизни в Домреми, особенно интересуясь пресловутым "деревом фей", подле которого, по мнению судей, подсудимая предавалась нечистой силе. Самый характер вопросов свидетельствует о том, что судьи опирались на сведения, которые были доставлены следственной комиссией, побывавшей в Домреми. Но на какие сведения?
"Во времена, когда в Руане слушалось дело Жанны, - показал на процессе реабилитации почтенный руанский буржуа Жан Моро, - туда приехал из Лотарингии некий именитый человек. Я познакомился с ним, так как был его земляком. Он сказал мне: "Я приехал из Лотарингии в Руан в связи с тем, что имел особое поручение провести расследование на родине Жанны и выяснить, что там о ней говорят. Я собрал сведения и сообщил их монсеньору бовескому епископу, полагая, что мне возместят расходы и оплатят труды. Но епископ заявил, что я - изменник и негодяй, так как не сделал того, что должен был сделать во исполнение своего поручения".
"Затем этот человек стал мне плакаться: ему не выплатили денег, потому что собранную им информацию епископ счел негодной. И в самом деле, он заявил мне, что хотел бы слышать о своей собственной сестре то, что говорили о Жанне" (Q, III, 192, 193).
Моро не называет имени незадачливого следователя. По-видимому, он имел в виду некоего Жерара Пти - прево (низшего королевского судью) округа Андело в Шампани, который в соответствии с грамотой Генриха VI проводил расследование в Домреми и соседних приходах. Ко времени процесса реабилитации самого следователя уже не было в живых, но перед реабилитационной комиссией предстал королевский нотариус того же округа Никола Байи, который в качестве секретаря сопровождал прево в поездке на родину Жанны.
Судя по его показаниям, следствию не удалось собрать решительно никаких сведений, которые свидетельствовали бы о впадении подсудимой в ересь и о ее связях с дьяволом. Напротив, выяснилось, что Жанна слыла на родине за добрую католичку, так как исправно посещала церковь и регулярно исповедовалась.. Что же до ее игр у "дерева фей", то на этом основании в пособники дьявола можно было зачислить всю молодежь Домреми, избравшую с незапамятных времен лужайку под огромным буком местом своих увеселений (Q, II, 451-453).
Таким образом, в этом очень важном пункте обвинение прямо противоречило данным предварительного следствия. Именно поэтому протоколы работы следственной комиссии на родине Жанны были уничтожены, а члены трибунала пытались скрыть свою причастность к этому явному беззаконию. Выше уже упоминалось, что в ходе предварительного следствия были заслушаны показания свидетелей, которых специально вызвали в Руан. Мы не знаем ни их имен, ни степени осведомленности, ни содержания переданной ими информации. Но обращает на себя внимание тот факт, что вопреки обычаю никто из этих людей не был впоследствии подвергнут повторному допросу. Отсутствуют также и ссылки на их показания в многочисленных документах процесса: в протоколах допросов подсудимой, обвинительном заключении, приговоре и т. д. По-видимому, эти показания тоже разочаровали судей, не дав обвинению никаких существенных фактов.
В сущности, все следствие на руанском процессе свелось к допросам одного-единственного человека: самой подсудимой.
В среду 21 февраля 1431 г. в 8 часов утра преподобный отец во господе мессир Пьер Кошон, епископ и граф Бове, занял председательское место за судейским столом в королевской капелле Буврея. Подле него на расставленных полукругом скамьях разместились асессоры. Их было 42 человека: 15 докторов богословия, 5 докторов гражданского и канонического права, 7 бакалавров богословия, 11 лиценциатов канонического права и 4 - гражданского.
Зачитали документы, подтверждающие полномочия трибунала. Выяснили, что обвиняемой вручен вызов в суд. Выслушали заявление епископа о том, что накануне обвиняемая просила допустить ее к мессе. Согласились с его решением: ввиду того, что общая молва обвиняет ее в совершении многочисленных преступлений, а также ввиду того, что она упорно, отказывается снять мужской костюм, суд не может удовлетворить ее просьбу. Затем ввели подсудимую.
Обратившись к Жанне, епископ потребовал, чтобы она поклялась на евангелии, что будет искренне и правдиво отвечать на все вопросы.
- Но я не знаю, о чем вы хотите меня спрашивать. Может быть, вы меня спросите о том, чего я не смогу вам сказать.
- Поклянитесь, что будете говорить правду обо всем, что относится, по Вашему разумению, к религии.
- Я охотно поклянусь говорить правду об отце, матери, о том, что я делала с тех пор, как отправилась во Францию. Но об откровениях, которые я получала от бога, я не говорила никогда и никому, кроме моего короля Карла, и не скажу ни слова, пусть мне даже за это отрубят голову.
Епископ настаивал. Жанна упорствовала. И победила: она поклялась давать показания лишь о том, что относится, по ее мнению, к существу процесса.
Начался допрос. Устанавливается личность подсудимой. Имя... прозвище... место рождения... имена родителей... место крещения... имена крестных... имя священника... возраст подсудимой... молитвы, которые она знает...
- Мать научила меня читать "Отче наш", "Богородица-дева, радуйся" и "Верую".
- Прочтите "Отче наш".
- Выслушайте меня на исповеди, и я охотно прочту.
Повторные требования не производят ни малейшего впечатления - только на исповеди. Епископ готов уступить. Она не хочет молиться перед столь многочисленной аудиторией? Пусть тогда прочтет молитву в присутствии его самого и двух священников.
- Хорошо, но если они выслушают меня на исповеди...
Так и не прочла. Больше у суда вопросов нет. Остается последняя формальность: епископ запрещает подсудимой покидать без его ведома и разрешения тюремную камеру в замке. Попытка бегства будет рассматриваться как неоспоримое доказательство ереси.
- Я не принимаю этого запрета. Если мне удастся убежать, никто не сможет упрекнуть меня в нарушении клятвы, потому что я никому ее не давала.
Потом она попросила снять кандалы. Ей отказали на том основании, что она уже дважды пыталась бежать: из Болье и из Боревуара.
- Верно. Я хотела бежать, да и сейчас хочу. Это право каждого узника.
Приняв присягу стражников, которым поручили охрану заключенной, Кошон объявил заседание закрытым. Следующее заседание было назначено на завтра. Судебный исполнитель отвел Жанну в камеру (Т, I, 37-42).
Так начались допросы. Вначале они были публичными и проводились в одном из залов Буврейского замка. На них присутствовали все должностные лица трибунала и от 30 до 60 асессоров. На первый допрос были допущены зрители, но затем Кошон распорядился закрыть двери суда и поставить у них двух английских солдат: секретари жаловались, что посторонняя публика мешает им работать.
Чаще всего допрос вел не сам епископ, а кто-либо из асессоров, что было, кстати сказать, нарушением правил инквизиционного судопроизводства, которые обязывали судью лично допрашивать подсудимого, когда трибунал расследовал важное дело. Последний публичный допрос состоялся 3 марта. Ознакомившись с выписками из показаний Жанны, Кошон приказал перенести дальнейшие допросы в камеру подсудимой и проводить их при узком составе суда: сами судьи (епископ и инквизитор), обвинитель, следователь, секретари, несколько асессоров и два-три так называемых "свидетеля" из числа тех же асессоров.
Тайные допросы начались 10 марта и продолжались в течение недели. Работа шла ускоренными темпами. Кроме воскресенья, когда судьи отдыхали, и предпоследнего дня. когда они изучали материалы предыдущих допросов, Жанну допрашивали ежедневно, а то и дважды в день.
17 марта состоялся последний тайный допрос. Спустя неделю Жанне зачитали сводный протокол допросов. На этом первая стадия процесса, когда судьи, пока еще ни в чем формально не обвиняя подсудимую, вели расследование в силу своей должности, ex officio, была закончена.
Немыслимо тяжелый поединок вела Жанна со своими судьями. Были и холод, и усталость, и кандалы, и издевательства стражников, и унизительная, мучительно постыдная процедура "установления девственности", которой руководила супруга регента леди Бедфорд, и одиночество, и страх перед смертью. . . Были бесконечные допросы, когда судьи говорили все разом, и ничего нельзя было понять, и ей, подсудимой, приходилось призывать их к порядку ("Господа, прошу вас, говорите поодиночке"), когда ее в сотый раз спрашивали об одном и том же ("Я уже отвечала на это. Справьтесь у секретаря"), когда секретарям запрещали записывать ее ответы под тем предлогом, что они якобы не относятся к существу дела ("Вы записываете только то, что против меня, и не желаете писать того, что говорит в мою пользу"), когда ей зачитывали ее показания, искаженные до неузнаваемости ("Если вы позволите себе еще раз так ошибиться, я надеру вам уши").
Вот что говорили об этих допросах очевидцы, вспоминая о них спустя четверть века. Свидетельствует секретарь трибунала Гильом Маншон: "Жанну утомляли многочисленными и разнообразными вопросами. Почти каждый день по утрам происходили допросы, которые продолжались по три-четыре часа. И очень часто из того, что Жанна говорила утром, извлекали материал для трудных каверзных вопросов, ее допрашивали после полудня еще в течение двух-трех часов. Не переставали менять сюжет и переходить от одного вопроса к другому. Несмотря на эти резкие переходы, Жанна отвечала осмотрительно. У нее была великолепная память. "Я уже отвечала вам на это", - говорила она очень часто и добавляла. указывая на меня: "Я полагаюсь в этом на секретаря"" (Q, III, 141).
Асессор трибунала каноник Ришар де Круше: "Лишенная защиты, Жанна отвечала по своему разумению и, хотя она была совсем юной, давала осторожные и точные ответы. Я видел, как ее изводили трудными, двусмысленными и коварными вопросами. Хотели, как мне кажется, поймать ее на слове и исказить смысл ее речей... Я припоминаю, как однажды мессир Жиль, аббат Фекама, сказал мне, что и великий ученый с трудом ответил бы на те трудные вопросы, которые задавали Жанне. Она же, как мне известно, была совсем невежественной в праве и юридической практике" (Q, II, 357, 358).
Помощник инквизитора Изамбар де Ла Пьер (он присутствовал почти на всех допросах, в том числе и на тайных); "Жанна была молоденькой девушкой - девятнадцати лет или около того, - необразованной, но наделенной светлым разумом. И эту бедную девушку подвергали таким труднейшим, тонким и хитроумным допросам, что ученые клирики и образованные люди, которые там присутствовали, с великим трудом смогли бы дать на это ответ. Так перешептывались между собой многие присутствующие.
Очень часто, даже когда ее спрашивали о предметах, в которых она была совершенно невежественна, Жанне случалось находить правильные ответы, как это можно видеть по протоколу, составленному с точностью секретарем Маншоном.
Среди многочисленных речей Жанны на процессе я отметил бы те, в которых она говорила о королевстве и войне. Она казалась тогда вдохновленной святым духом. Но, говоря лично о себе, она многое придумывала. Все же я не думаю, что нужно было осудить ее за это, как еретичку. Иногда допрос Жанны длился три часа утром и возобновлялся после полудня. Так я часто слышал, как Жанна жаловалась, что ей задают слишком много вопросов" (Q, II, 349, 350).
Эти запоздалые и бесстрастные признания интересны прежде всего с психологической точки зрения как своеобразные исповеди участников инспирированного процесса. Как видим, эти люди не были ни фанатиками, ни слепцами. Они не обманывались относительно истинных причин и целей процесса, и им была ясна связь этих причин и целей с методами ведения следствия. Эпически спокойно, без тени душевного смущения, без малейших проявлений сознания своей личной ответственности рассказывают они об этих методах: о длительных допросах, о системе сложных и каверзных вопросов, о попытках поймать подсудимую на слове, запутать в противоречиях, сбить с толку, застичь врасплох.
Но что касается самого содержания допросов, то историк, изучающий "дело" Жанны д'Арк, имеет в своем распоряжении несравнимо более надежный источник, нежели воспоминания 25-летней давности: протоколы всех заседаний трибунала, на которых допрашивали подсудимую.
Составлялись они так. Во время допроса секретари-нотариусы Маншон и Буагильом делали беглые записи. Позже к ним присоединился секретарь инквизитора Никола Такель, но он ничего не записывал, а только слушал. Вечером секретари в присутствии нескольких асессоров обрабатывали свои заметки и устанавливали текст протокола. Если возникали неясности и сомнения, то ставили на полях значок (nota), чтобы переспросить назавтра Жанну по этому пункту. Таким образом, протокол допросов с самого начала представлял собой не стенографически точное, адекватное воспроизведение показаний Жанны, а их редакцию. Записывались не все ответы и заявления подсудимой, но лишь те, что имели, по мнению судей, непосредственное отношение к существу дела. Такова была, впрочем, общая и узаконенная практика инквизиционных трибуналов.
Известно также, что во время заседаний Кошон и другие судьи требовали от секретарей изменять слова и выражения Жанны. "Они приказывали мне по-латыни, - говорит Гильом Маншон, - употреблять другие термины, чтобы исказить смысл ее слов и написать совсем не то, что я слышал" (Q, II, 13). Он, правда, тут же добавляет, что не подчинялся этим приказам и всегда писал "по совести".
Источниковедческая критика склонна высоко оценивать добросовестность Маншона и его коллег. По мнению новейшего исследователя процесса Жанны д'Арк и издателя его материалов Пьера Тиссе, протоколы были в целом составлены точно, хотя в них имеются пропуски и редакционные поправки.
Первое знакомство с протоколами допросов Жанны оставляет впечатление сплошного хаоса. На подсудимую без всякой системы и последовательности сыплется град вопросов. Они обгоняют друг друга, кружат, возвращаются, топчутся на месте, совершают головоломные скачки.
Вот только что на втором публичном допросе, который вел парижский теолог Жан Бопер, суд интересовался словами, сказанными Робером де Бодрикуром в момент отъезда Жанны из Вокулера, и секретарь записал ее ответ: "Показала, что названный де Бодрикур расстался с ней, говоря: "Езжай, и будь, что будет"". И без всякого перехода: "Далее показала, что хорошо знает, что господь бог горячо любит герцога Орлеанского и что она имела о нем больше откровений, чем о любом другом французе, исключая короля". И опять без связи с предыдущим: "Далее показала, что ей было необходимо переменить свое платье на мужской костюм". За этим следует: "Спрошенная, какое письмо послала она англичанам и что это письмо содержало, ответила, что она писала англичанам, стоявшим под Орлеаном, что им следует оттуда убраться" (Т, I, 50, 51). В подобном стиле велись все, решительно все допросы Жанны.
Другая их особенность - постоянные повторения и переспросы. Очень редко судьи удовлетворялись одним ответом на какой-либо вопрос. Как правило, они по нескольку раз возвращались к одному и тому же предмету. Так, например, о попытке Жанны совершить побег из Боревуара ее спрашивали трижды, о первой встрече с Карлом в Шинонском замке - четырежды, о "голосах" и видениях - 18 раз и т. д.
Ловушки подстерегали Жанну буквально на каждом шагу. Ее втягивали в такие богословские дебри, где легко мог заблудиться и опытный теолог. Вспомним хотя бы вопрос о благодати, который вызвал смятение даже среди присутствовавших на допросе клириков. Когда читаешь протоколы допросов, то временами кажется, что знаменитейшие профессора "святой теологии" и ученейшие прелаты видели в девушке, все богословское "образование" которой исчерпывалось знанием трех обязательных молитв, равного себе противника. Смертный грех и вечное спасение, божественное предопределение и свободная воля, почитание святых и идолопоклонство - эти и подобные им категории богословско-схоластической "науки" становились сплошь и рядом предметами следствия.
Знает ли подсудимая через откровение свыше, что ее ждет вечное блаженство? Полагает ли, что уже не может больше совершить смертный грех? Считает ли себя достойной мученического венца? - вот вопросы, которые задавали Жанне церковники, отлично представлявшие себе их явно провокационный характер. Ибо на эти вопросы (как и на вопрос о благодати) нельзя было дать ни положительного, ни отрицательного ответа. Тот же заколдованный круг: объявить себя неспособной совершить смертный грех - значило уже впасть в грех "гордыни"; признать, что она может совершить смертный грех - значит выставить себя орудием дьявола. И Жанна отвечает смиренно и осмотрительно: "Мне об этом ничего не известно, но я во всем надеюсь на господа".
Сколько их было - этих словесных баталий и поединков, когда одна неосторожная фраза могла стать основой для самого страшного из обвинений - обвинения в ереси и колдовстве.
Таковы были методы допросов. Впрочем, следствие не ограничивалось только допросами подсудимой. Чтобы вернее погубить Жанну, организаторы процесса подослали к ней соглядатая.
Среди асессоров трибунала был некий руанский священник по имени Никола Луазелер. Близкий друг Кошона, он пользовался полным доверием епископа и выполнял самые "деликатные" его поручения. Во время первых публичных допросов Луазелер контролировал работу секретарей: спрятавшись за занавеской, прикрывавшей оконную нишу, он вел протокол допроса, который затем сопоставлялся с записями Маншона и его коллег. А когда следствие зашло в тупик и стало ясно, что допросы подсудимой не дадут нужного для обвинения материала, метр Луазелер получил новое задание.
Однажды в камеру Жанны ввели немолодого человека в светской одежде. Выждав, пока стражники оставят его наедине с заключенной, он обратился к ней со словами привета, назвавшись ее земляком - лотарингцем и сторонником французского короля. Жанна, которая давно не видела ни одного приветливого лица и не слышала ни одного доброго слова, сразу же прониклась доверием к этому человеку и охотно отвечала на его многочисленные вопросы. Ей и в голову не могло прийти, что ее доброжелательный собеседник - агент Кошона, так как Луазелер никогда не появлялся открыто на заседаниях трибунала. Не подозревала она и о том, что весь их разговор слышен в соседней камере, где в этот момент находились Кошон, Уорвик и два секретаря. Вот что нам известно об этой сцене из показаний судейского секретаря Маншона.
"В соседней камере имелась отдушина, подле которой посадили меня и моего коллегу, чтобы подслушивать то, что скажет Жанна. Мы сидели там, слыша все и оставаясь незамеченными. Луазелер пустился в разговор с Жанной, сообщая ей выдуманные им новости. Поговорив о состоянии дел [французского] короля, он начал расспрашивать о ее откровениях. Жанна отвечала на его вопросы, уверенная, что он ее земляк и сторонник. Епископ и граф приказали нам занести в протокол ее ответы, но я возразил, что не следует этого делать, ибо бесчестно вести процесс таким путем, и что, если бы Жанна говорила подобные вещи в условиях нормального судопроизводства, то мы бы охотно их зарегистрировали. Луазелер держал нас, нотариусов, в курсе всего, что дружески и по секрету говорила ему Дева, находя все время средства возвращать ее в зону нашей слышимости. Позже им был составлен мемуар, который использовался во время допросов для того, чтобы поймать Жанну врасплох и с поличным" (Q, III, 140, 141).
Никола Луазелер был не только шпионом, но и провокатором. Пользуясь доверием Жанны, он советовал ей, как она должна вести себя перед судьями. Странные это были советы. Луазелер внушал девушке, что она ни в коем случае не должна доверять людям, судившим ее от имени церкви: "Если ты доверишься им, то погибнешь". "Я полагаю, - осторожно замечает по этому поводу секретарь Буагильом, - что бовеский епископ был полностью в курсе дела, потому что иначе Луазелер не смог бы отважиться на такое поведение" (Q, III, 162).
Только ли "в курсе дела"? Конечно, нет. Все, что нам известно о характере Луазелера и его взаимоотношениях с патроном, позволяет утверждать, что эти провокационные советы были подсказаны самим монсеньором епископом. На руанском процессе судья был заинтересован не в чистосердечных признаниях подсудимой, но в ее запирательстве, которое производило неблагоприятное впечатление на других членов суда и усугубляло в их глазах вину Жанны. Позже, открыв свое духовное звание, но по-прежнему выдавая себя за сторонника французов, Луазелер стал исповедником подсудимой, которая, по словам Маншона, никогда не появлялась перед трибуналом без предварительной беседы со своим наставником. Нужно ли говорить, что каждая исповедь тотчас же превращалась в допрос, а все, что поверяла Жанна духовнику, немедленно становилось известным судьям?
Ознакомившись с методами ведения следствия, перейдем к самому главному в первой фазе процесса: к содержанию допросов и к их результатам.
Жанну, как известно, привлекли к церковному суду на том вымышленном основании, что "общая молва" подозревает ее в ереси и колдовстве. С точки зрения христианской догматики, это были различные преступления: под ересью понималось отклонение от ортодоксальной веры и норм поведения христианина, под колдовством - общение с нечистой силой. Считалось в то же бремя, что будучи различными, эти преступления тесно связаны друг с другом. Зависимость здесь была обоюдной: с одной стороны, дьявол не мог овладеть душой безгрешного человека, с другой - само наличие греховных поступков и помыслов указывало на присутствие поблизости врага рода человеческого. Такова была общая "теоретическая предпосылка", из которой исходили судьи, стремясь извлечь из показаний подсудимой материал, подтверждающий первоначальное подозрение.
На руанском процессе обе стороны были согласны между собой в одном единственном пункте: подсудимая является орудием сверхъестественных сил. Но каких именно? Здесь мнения судей и подсудимой решительно расходились. Сама Жанна неколебимо верила в божественный характер своей миссии. И эту веру она не только не скрывала от судей, но постоянно и настойчиво подчеркивала, набрасывая подчас мистический покров на самые естественные свои поступки. Когда, например, ее спрашивали о том, по чьему совету она переменила женское платье на мужской костюм, она отвечала, что сделала это по велению бога и его ангелов.
Подобными ответами она невольно облегчала судьям их задачу. Им не нужно было доказывать, что подсудимая находится во власти потусторонних сил. Им нужно было "лишь" доказать, что она находится во власти дьявола.
Это оказалось нелегкой задачей. Версия о том, что Жанна прелюбодействовала с дьяволом, отпала сразу же: комиссия, составленная из опытных матрон, освидетельствовала девушку и признала ее непорочной. Впрочем, это вовсе не устраняло дьявола из дела Жанны д'Арк, ибо, по мнению теологов, союз женщины с сатаной не обязательно принимал форму плотской связи. Дьявол мог, не посягая на честь своей подопечной, вручить ей талисман или поведать магическую формулу, благодаря которым она приобретала чудодейственную власть. Именно из этого исходили судьи, когда они дотошно расспрашивали Жанну о ее мече, знамени, перстнях, девизе и т. п.: они хотели найти материальное прибежище колдовских чар, некое реальное, физическое их воплощение.
Их усилия в этом направлении оказались столь же настойчивы, сколь и тщетны. В самом деле, не могли же они, не рискуя навлечь обвинение в богохульстве на самих себя, утверждать, что девиз "Иезус-Мария", который значился на знамени и письмах Жанны, был в действительности бесовским заклятием. Или что меч, найденный, как гласила общая молва, за алтарем церкви Сент-Катерен-Фьербуа, был подложен туда дьяволом: вход в освященный храм был сатане заказан строго-настрого. К тому же выяснилось, что клинок меча отмечен пятью крестами, а дьявол, как известно, не переносит вида и одного из них.
Дважды пытались добиться от подсудимой признания в том, что она хранила при себе корень мандрагоры ("адамова голова"), приносящий, по широко распространенному поверию, богатство. Но и здесь следователей постигло разочарование: Жанна категорически отвергла это обвинение, а никакими доказательствами суд не располагал.
Особенно горячо защищала Жанна честь своего знамени. "Спрошенная, что она любила больше, - меч или знамя, отвечала, что больше, в сорок раз больше любила знамя" (Т, I, 72). "Спрошенная, почему во время коронации в Реймсе ее знамя внесли в собор, отдав ему предпочтение перед знаменами других капитанов, отвечала, что оно было в (ратном) труде и ему по справедливости подобало быть в почести" (там же, 178, 179).
В конце концов судьи были вынуждены отказаться от версии о талисмане и заклятии. В окончательном варианте обвинительного заключения об этом не говорилось ни слова.
Но обвинение в связи с дьяволом осталось. Оно основывалось, во-первых, на том, что подсудимая у себя на родине поклонялась "дереву фей", и, во-вторых, на том, что она действовала по воле "голосов" и видений. Последнему пункту следствие придавало исключительно важное значение,
"Голоса" и видения были главным предметом внимания следствия. Им посвящено более половины протокольных записей. Восемнадцать раз возвращалось следствие к этому предмету, и ни о чем другом Жанну не допрашивали с такой придирчивой мелочностью и с таким ревностным крючкотворством.
Здесь не упускалось из виду решительно ничего. Когда подсудимая впервые услышала таинственный голос? Когда он говорил с ней в последний раз? Сопровождался ли он появлением света? Откуда этот свет исходил? Кто из святых явился ей первым? Как она узнала в нем архангела Михаила? Как она отличала святую Маргариту от святой Катерины? Какие на них были одежды? Как они говорили - вместе или порознь? И на каком языке? Девушке, которая была абсолютно несведуща в богословии, задавали очень сложные и откровенно недоброжелательные вопросы. У нее спрашивали, например, исходил ли "голос" от самого бога или от архангелов и святых, имеют ли св. Михаил и св. Гавриил "натуральные" головы, полагает ли она, что бог создал святых такими, какими она их видела и т. д.
Жанна защищалась, как могла. На некоторые вопросы она наотрез отказалась отвечать: ей это запрещено. На другие отвечала с наивным лукавством. "Спрошенная, был ли он нагим (следователь интересовался, в каком виде предстал перед ней архангел Михаил, - В.P.), отвечала: "Неужели вы думаете, что господу не во что одеть своих святых?". Спрошенная, имел ли он волосы, отвечала: "А с чего бы ему быть стриженым?"" (Т, I, 87).
В другой раз между Жанной и следователем произошел такой диалог:
- На каком языке говорили с тобой святые? (Вспомним, что тот же вопрос ей задавали богословы в Пуатье).
- На прекраснейшем, и я их хорошо понимала.
- Как же они могли говорить, не имея органов речи?
- Я оставляю это на усмотрение господа. Их голос был красив, мягок и звучал по-французски.
- Разве святая Маргарита не говорит по-английски?
- Как же она может говорить по-английски, если она не англичанка?
Обычно же она отвечала прямо и просто. Да, она слышала "голоса". Слышала так же явственно, как слышит сейчас голос следователя. Да, она видела святых. Видела так же ясно, как видит сейчас перед собой судей. Это по их воле она оставила родной дом и пошла на войну. Да, она уверена, что именно ее избрал господь для спасения Франции: "Все, что я сделала, было сделано мной по велению бога и не иначе".
"Спрошенная, ненавидит ли бог англичан, отвечала, что ей ничего не известно о любви или ненависти бога к англичанам и о том, как он поступит с душами. Но она твердо знает, что все они будут изгнаны из Франции, кроме тех, кого найдет здесь смерть" (Т, I, 169).
Казалось бы, ничего большего судьям и не требовалось. Заявления подсудимой о том, что она получает приказы непосредственно от бога и его святых, - разве не были эти заявления неопровержимой уликой ереси, поскольку они не оставляли места для церкви, посредницы между богом и людьми? А если церковь здесь не при чем, то не ясно ли, что "голоса" и видения Девы - не что иное, как дьявольское наваждение? Но все это было не так просто. Церковь никогда не отрицала возможности непосредственных контактов между человеком и божеством. Больше того, на признании возможности таких контактов основывалось само представление о святых. Главная трудность заключалась в том, чтобы отличить "божественное откровение" от "дьявольского наваждения".
Богословско-схоластическая "наука" оживленно дебатировала этот вопрос - особенно в конце XIV-начале XV в., когда он приобрел исключительную остроту и актуальность. В эти смутные времена постоянных войн, разрухи, массовых эпидемий и голодовок во Франции и в других странах Западной Европы появилось великое множество "пророков", "провидцев" и "ясновидящих". Их проповеди и призывы были далеко не всегда безобидными с точки зрения классовых интересов церкви. В форму мистических "откровений" облекались подчас идеи, угрожавшие самим основам феодального строя. "Революционная оппозиция феодализму, - замечает Энгельс, - проходит через все средневековье. Она выступает, соответственно условиям времени, то в виде мистики, то в виде открытой ереси, то в виде вооруженного восстания". [К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 7, стр. 361.] В этих условиях сама жизнь поставила перед теологией проблему критерия "откровений". Требовалось установить некие общие правила, руководствуясь которыми компетентные церковные органы могли бы в каждом конкретном случае решить, от кого исходят "голоса" и видения - от бога или от дьявола.
В те времена, о которых здесь идет речь, эта проблема была решена. Критерий был найден, и правила установлены. Богословы пришли к выводу, что все дело в личности "ясновидящего", в его поведении и (что особенно важно) в цели деятельности. Если он преисполнен христианского благочестия и ставит перед собой добродетельную цель, то он осенен "святым духом". Отклонения же от норм христианской морали указывали на дьявольский источник "вдохновения". Все, следовательно, зависело от оценки личности и поведения испытуемого тем или иным церковным органом. Это был субъективный критерий, который открывал безграничные возможности для произвола.
В деле Жанны д'Арк этот произвол проявился с полной очевидностью. Как известно, руанский трибунал не был первым церковным органом, который заинтересовался, от кого исходят "голоса" и видения Жанны. До него этим же вопросом занималась богословская комиссия в Пуатье. В обоих случаях богословы имели дело не только с одним и тем же человеком, но с теми же самыми фактами. И членам комиссии в Пуатье, и руанским судьям Жанна говорила одно и то же. Но, опираясь на одни и те же исходные данные, два в равной мере компетентных органа пришли к диаметрально противоположным выводам.
Комиссия в Пуатье отвергла предположение о дьявольских кознях и позволила девушке присоединиться к войску, посылаемому в Орлеан, "чтобы дать там знамение божьей помощи". Основанием для этого вывода послужила моральная чистота испытуемой (комиссия не нашла в ней "ничего, кроме доброты, смирения, целомудрия, честности и благочестия"), а также добродетельный и богоугодный характер той цели, которую она перед собой поставила: изгнание англичан.
Но руанские судьи не могли, конечно, признать эту цель ни добродетельной, ни богоугодной. В намерении Жанны идти на войну и в ее военных успехах, т. е. в том самом, в чем богословы, принадлежавшие к иному политическому лагерю, видели залог и знамение божьей помощи, они находили одни лишь сатанинские козни и происки. А поскольку сама подсудимая заявляла, что она действовала по воле "голосов" и видений, то, стало быть, эти "голоса" и видения исходили ни от кого иного, как от дьявола.
Совершенно категорически высказался на этот счет факультет теологии Парижского университета, на экспертизу которого было передано обвинительное заключение по делу Жанны. По мнению столичных богословов, предмет, характер и цель "откровении", а также отвратительные личные качества обвиняемой указывали на то, что "голоса" и видения Жанны представляют собой "ложные, обольстительные и опасные наваждения". Профессора полагали, что духов, наславших эти наваждения и доставивших тем самым столько неприятностей англичанам, звали Белиал, Сатана и Бегемот (Т, I, 361).
Теологи решали вопрос о природе "откровений" Жанны д'Арк в полной зависимости от своей политической позиции.
Точно так же подходили они и к оценке личности и поведения девушки. Судьям во что бы то ни стало нужно было обнаружить в поступках подсудимой отклонения от норм христианской морали, ибо, только обнаружив такие отклонения, они получали право говорить о сатанинском источнике "откровений". Обвинение в связи с дьяволом тесно переплеталось с обвинением в ереси.
В каких только грехах не обвиняли Жанну! Она преступила заповедь дочернего послушания, покинув отчий дом без ведома и согласия родителей. Совершила святотатство, осмелившись атаковать ворота Парижа в богородицын день. Нарушила христову заповедь прощения врагам, распорядившись отдать под суд некоего Франке Арраского - предводителя бургундской наемной шайки, взятого французами в плен во время одной из стычек под Компьенем. Пыталась покончить с собой, бросившись с башни Боревуара и т. д. и т.п.
Важнейшей уликой ереси были в глазах судей мужской костюм и прическа Жанны. "Да не наденет жена мужское платье, а муж - женское; содеявший это, повинен перед господом", - гласила древняя церковная заповедь, подтвержденная многочисленными соборными постановлениями и папскими декретами. Жанна нарушила ее.
Преступление было налицо. Оно отягощалось упорным нежеланием подсудимой снять богомерзкий костюм. "Названная женщина утверждает, - говорилось в обвинительном заключении, - что она надела, носила и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле бога. Она заявляет также, что господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой... Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой" (Т, I, 361).
Парижские эксперты-богословы квалифицировали поведение Жанны как богохульство, нарушение святых заповедей и канонических установлений, заблуждение в вере и пустое тщеславие. Более определенно высказались их коллеги-юристы, члены факультета канонического права: подсудимая - вероотступница и еретичка.
Как будто на сей раз обвинение полностью соответствовало фактам и базировалось на безупречной правовой основе. Надев мужской костюм, Жанна действительно преступила церковный запрет. Но было ли это преступление столь велико, чтобы дать суду бесспорное основание обвинить девушку в ереси? Взглянем на него глазами современников.
Здесь сразу же обнаруживается поразительный факт. Никто, решительно никто, кроме руанских судей и их парижских единомышленников, не считал Жанну вероотступницей и еретичкой из-за того, что она носила мужской костюм. А ведь в этом костюме ее видели десятки тысяч людей. В нем она не только воевала, но и посещала церкви, молилась, исповедовалась, принимала причастие, получала пастырские благословения. Она общалась с множеством священников, но ни разу не слышала от них упрека по поводу неподобающего платья.
Больше того. Мужской костюм был на Жанне и тогда, когда она стояла перед комиссией в Пуатье, которая специально выясняла вопрос о соответствии слов и поступков девушки нормам христианской морали. Профессора богословия и знатоки канонического права, входившие в эту комиссию, не нашли в поведении испытуемой ничего предосудительного. Стало быть, и их не смутило столь, казалось бы, явное нарушение канонического запрета.
Отсюда ясно, что этот запрет вовсе не обладал той всеобщей и обязательной силой, которую ему приписывали авторы обвинительного заключения по делу Жанны д Арк и парижские эксперты. Он допускал исключения, и его можно было обойти. По мнению крупнейшего французского теолога того времени Жана Жерсона, этот запрет представлял собой не общеобязательную правовую норму, но этическое правило, главной целью которого было пресечение распутства и разврата. Жанна же надела мужской костюм с богоугодной целью.
"Бранить Деву за то, что она носит мужской костюм, - писал Жерсон, - значит рабски следовать текстам Ветхого и Нового заветов, не понимая их духа. Целью запрета была защита целомудрия, а Жанна подобно амазонкам переоделась в мужчину именно для того, чтобы надежнее сохранить свою добродетель и лучше сражаться с врагами отечества. Воздержимся же от придирок к героине из-за такого ничтожного повода, как ее одежда, и восславим в ней доброту господа, который, сделав девственницу освободительницей сего королевства, облек ее слабость силой, от коей нам идет спасение" (Q, III, 305). Это было написано 14 мая 1429 г. - через неделю после освобождения Орлеана.
Мнение Жерсона. разделяли и другие ученые клирики. Так, в частности, адвокаты папского трибунала Теодор де Лелиис и Паоло Понтано, ознакомившись во время подготовки реабилитации Жанны с материалами обвинительного процесса, пришли к заключению, что, надев мужской костюм и отказавшись его снять, Жанна вовсе не нарушила канонического запрета. Напротив, оба юриста усмотрели в этом свидетельство нравственной чистоты девушки, ибо с помощью мужского костюма она защищала свою честь от посягательств со стороны солдат и стражников.
Как видим, и теоретическое богословие, и прикладная юриспруденция не считали ношение неподобающей своему полу одежды безусловным проявлением ереси.
Допросы шли уже четвертую неделю, и организаторы процесса с каждым днем все больше убеждались в том, что следствие - если оно будет идти прежним путем не соберет неопровержимых доказательств вероотступничества подсудимой. "Голоса" и видения, мужской костюм, "дерево фей", "прыжок с башни Боревуара" - всех этих фактов вполне хватило бы для того, чтобы вынести обвинительный приговор в обычном инквизиционном процессе: церковь отправляла "еретиков" на костер на основании еще более скудных улик. Но чтобы убедить общественное мнение в том, что Жанна действительно является еретичкой, этих фактов было явно недостаточно. Суду не хватало безупречных доказательств. И их создали.
Утром 15 марта в камеру явился следователь трибунала Жан де Лафонтен, который часто замещал на допросах бовеского епископа. Его сопровождали инквизитор и четверо асессоров.
Жанна ждала обычных вопросов - о "голосах", видениях, костюме и т. д. Но вопрос прозвучал неожиданно: "Согласна ли ты передать свои слова и поступки определению нашей святой матери церкви?".
Девушка не сразу поняла, чего от нее хотят. Она попросила уточнить, о каких поступках идет речь. "О любых. Обо всех вообще, - сказали ей. - Желаешь ли ты подчиниться воинствующей церкви?".
Выяснилось, что подсудимая не знает, что такое воинствующая церковь. Ей объяснили: есть церковь торжествующая и церковь воинствующая. Первая - небесная, вторая - земная. Торжествующая церковь - бог, святые и ангелы - правит спасенными душами. Воинствующая церковь - духовенство во главе с папой - борется за спасение душ.
Жанна задумалась. Она догадывалась, что в вопросе о подчинении воинствующей церкви скрыт подвох.
- Я не могу вам сейчас ничего ответить (Т, I, 154, 155).
Следователь не настаивал на немедленном ответе. Он перешел к другим предметам. Так была расставлена ловушка, в которую судьи рассчитывали завлечь подсудимую. Их расчет строился, во-первых, на том, что Жанна была совершенно несведуща в вопросах теологии, и, во-вторых, на том. что она была глубоко убеждена в божественном характере своей миссии. Вопрос о подчинении воинствующей церкви был поставлен так, что девушка, считавшая себя избранницей бога, увидела в этом требовании посягательство на свое избранничество. И когда на следующем допросе 17 марта у нее вновь спросили, желает ли она передать все свои слова и поступки, хорошие и дурные, суду и определению воинствующей церкви, т. е. папе, кардиналам, прелатам, духовенству и всем добрым христианам-католикам, - "церкви, которая как целое непогрешима в своих суждениях и направляется святым духом", - Жанна ответила; "Я пришла к королю Франции от бога, девы Марии, святых рая и всепобеждающей небесной церкви. Я действовала по их повелению. И на суд этой церкви я передаю все свои добрые дела - прошлые и будущие. Что до подчинения церкви воинствующей, то я ничего не могу сказать" (Т, I, 167).
Ничего большего судьям и не требовалось. Они добились всего, чего хотели. Подсудимая отказалась признать над собой власть земной церкви. Необходимое доказательство ереси - убедительное, неопровержимое, безупречное - было налицо. Отказ подчиниться воинствующей церкви станет с этого момента главным обвинением. Ловушка захлопнулась. В тот же день допросы были прекращены.
Сразу же по окончании следствия прокурор трибунала Жан д'Эстиве приступил к составлению обвинительного заключения. Ему помогал парижский теолог Тома де Курсель. Работа была кропотливой: извлекли из протоколов допросов все, что говорило против Жанны, или то, что можно было обернуть против нее, препарировали этот материал, подчистили и сгруппировали. В результате на свет появился обширный документ, состоящий из длинной преабмулы и 70 статей.
27 марта в малом зале Буврейского замка подсудимой в присутствии должностных лиц трибунала и 37 асессоров зачитали первую половину этого документа; оставшуюся часть огласили на следующий день. По каждому пункту Жанна давала краткие показания. С этого началась вторая стадия судебного разбирательства - процесс с участием обвинителя.
Преамбула обвинительного акта перечисляла в общей форме преступления подсудимой. По мнению прокурора, "сия женщина Жанна-Дева" была колдуньей, чародейкой, идолопоклонницей, лжепророчицей, заклинательницей злых духов, осквернительницей святынь, смутьянкой, раскольницей и еретичкой. Она предавалась черной магии, злоумышляла против единства церкви, богохульствовала, проливала потоки крови, обольщала государей и народы, требовала, чтобы ей воздавали божественные почести.
Прокурор не упустил решительно ни одного из всех мыслимых преступлений против веры. Излюбленный прием фальсификаторов и лжецов: чем меньше конкретных доказательств, тем более грозно должны звучать общие обвинения.
Их, правда, полагалось, хоть как-то обосновать. Но за этим дело не стало. В 70 статьях перечислял метр д'Эстиве преступные деяния, речи и помыслы обвиняемой, восполняя по мере надобности отсутствие весомых улик передержками и измышлениями.
Во многих случаях обвинение прямо противоречило данным следствия. Так, например, в VII статье прокурор, ссылаясь на протокол допроса от 1 марта, утверждал, что "названная Жанна некоторое время хранила у себя на груди корень мандрагоры, надеясь этим средством приобрести богатство и земные блага". В протоколе же было сказано следующее: "Спрошенная, что она делала со своей мандрагорой, отвечала, что у нее нет мандрагоры и никогда не было" (Т, I, 86). Следующая статья обвиняла Жанну в том, что в возрасте 20 (!) лет она отправилась без разрешения родителей в город Нефшато, где нанялась на службу к содержательнице постоялого двора. Подружившись там с женщинами дурного поведения и солдатами, она научилась верховой езде и владению оружием. На самом же деле - и прокурор это прекрасно знал - девушка жила в Нефшато вместе со своими родителями и односельчанами, которые укрылись в стенах этого города от бургундских шаек. Что касается дружбы Жанны с проститутками и солдатами, то она представляла собой плод фантазии метра д'Эстиве. Для чего эта "дружба" понадобилась обвинителю?
Ознакомимся со следующей (IX) статьей: "Находясь на службе [у содержательницы постоялого двора], названная Жанна привлекла к церковному суду города Туля некоего юношу, обещавшего на ней жениться, по случаю чего она часто посещала названный Туль. Этот юноша, проведав, с какими женщинами зналась Жанна, отказался от брака с ней, и Жанна в досаде оставила упомянутую службу". Следует выписка из протокола допроса от 12 марта, из которой явствует, что дело обстояло как раз наоборот: не Жанна принуждала юношу к браку, а он сам обвинил ее перед церковным судом в том, что, дав слово выйти за него замуж, она отказалась от своего обещания.
Страницы обвинительного акта изобиловали подобными измышлениями. Если верить метру д'Эстиве, так Жанна с детства обучалась у старух искусству магии и ведовства (статья IV), ходила по ночам на бесовские игрища под "деревом фей" (статья VI), похвалялась, что родит трех сыновей, один из которых станет папой, другой - императором, а третий - королем (статья XI), сама подложила в церкви меч, "чтобы обольстить государей, сеньоров, духовенство и народ" (статья XVI), заколдовала свой перстень и знамя (статья XX), скупала предметы роскоши (статья LV) и т. д.
Широко использовал прокурор и другой метод фальсификации - полуправду. Он утверждал, например, что Жанна наотрез отказалась переодеться в женское платье, даже когда ей обещали, что за это ее допустят к мессе и причастию. Она же предпочла не присутствовать на богослужении и не причащаться святых тайн, лишь бы сохранить свой богомерзкий наряд. Прокурор расценил это как доказательство упрямства подсудимой, ожесточения во зле, отсутствия благочестия, непокорности церкви и презрения к божественным таинствам (статья XV). В действительности же отказ Жанны снять мужской костюм не был столь категоричным. Девушка настойчиво и неоднократно просила суд допустить ее к мессе, соглашаясь переодеться на это время в женское платье. "Дайте платье, какое носят девушки-горожанки, т. е. длинный плащ с капюшоном, и я надену его, чтобы пойти к мессе", - гласит запись ее показаний в протоколе от 15 марта (Т, I, 157). Эту запись прокурор, конечно, оставил без внимания.
Но нагромождая одну небылицу на другую, заполняя страницы обвинительного заключения нелепостями и клеветой, переплетая откровенную ложь с полуправдой, прокурор упустил из виду одно чрезвычайно важное обстоятельство.
Он не учел, с каким противником ему предстоит иметь дело. Он не принял во внимание интеллект и характер подсудимой - ее живой ум, прекрасную память, умение быстро схватывать существо дела, поразительную способность мобилизовать в критические минуты все свои душевные силы. Эти качества еще раз сослужили Жанне отличную службу.
Она стойко защищалась, отводя одно обвинение за другим. Большинство приписываемых ей "преступлений" она отрицала начисто, уличая прокурора во лжи и ссылаясь на свои предыдущие ответы и показания. Но с отдельными статьями обвинительного акта она. соглашалась - полностью или частично, ограничиваясь лишь иным объяснением своих слов и поступков. Так бывало, когда прокурор касался военной деятельности подсудимой.
Обвинительное заключение было пронизано откровенной политической тенденцией. Жанне ставилось в вину намерение изгнать англичан из Франции (статья VII), убеждение в том, что "мир можно принести только на острие копья" (статья XVIII), обращение к англичанам с письмом, в котором "Дева, посланная богом", требовала отдать ей ключи от завоеванных городов и убраться восвояси; текст его воспроизводился полностью (статья XXII). "Из содержания этого письма, - заключал прокурор, - ясно видно, что Жанна находилась во власти злых духов, с которыми часто советовалась, как ей надлежит действовать" (статья XXIII). По мнению ренегата, идею освобождения родины мог подсказать только дьявол,
И вот когда речь заходила о таких "преступлениях", подсудимая, как правило, ничего не отрицала. Да, она действительно взялась за неженский труд, но ведь "на женскую работу всегда найдется много других" (Т, I, 213). Неверно, будто бы она была врагом мира вообще. Она и письменно, и через послов просила герцога Бургундского помириться с ее королем. "Что же касается англичан, то мир с ними будет заключен лишь после того, как они уберутся к себе в Англию" (Q, I, 334). Ее обвиняют в том, что она присвоила себе права военачальника, став во главе 16-тысячного войска? Что же, это правда. Но "если она и была военачальником, то только для того, чтобы бить англичан" (Т. I, 262).
В этих прямых и гордых ответах вся Жанна. В английском плену, окруженная врагами, перед лицом инквизиции, обвиненная во всех преступлениях, какие только могла измыслить озлобленная фантазия судей, одинокая и измученная девушка борется не за свою жизнь (ибо только смирением может она смягчить собственную участь), но за правоту дела, которому служила и продолжает служить.
Двухдневное чтение обвинительного акта превратилось в поединок между подсудимой и прокурором, и в этом поединке прокурор потерпел поражение.
Труд метра д'Эстиве пропал даром. Судьи убедились, что составленный ими документ никуда не годится.
Во-первых, он был перенасыщен обвинениями. Прокурор поступил вопреки мудрому правилу, гласящему, что "тот, кто слишком многое доказывает, ничего не доказывает". Он доказывал слишком многое, не позаботившись отделить главное и основное от случайного и второстепенного. Среди массы мелких и вздорных обвинений затерялись те, которым судьи придавали решающее значение: отказ подчиниться воинствующей церкви, "голоса" и видения, мужской костюм.
Во-вторых, слишком уж явно проступали в обвинительном заключении политические мотивы процесса, У каждого, кто мог ознакомиться с этим документом, складывалось твердое убеждение, что Жанну судили не за преступления против веры, но за ее военную и политическую деятельность, т. е. за то, что не подлежало компетенции церковного суда, С другой стороны, прокурор слишком открыто заявлял о своей приверженности англичанам, лишая тем самым судебное разбирательство видимости беспристрастия.
"Семьдесят статей" были забракованы на заседании трибунала, которое состоялось 2 апреля в резиденции бовеского епископа. На том же заседании было решено составить обвинительное заключение заново. Сделать это поручили парижскому теологу Никола Миди. Через три дня новый документ лег на судейский стол.
Он содержал всего лишь 12 статей и не имел ни преамбулы, ни общих выводов. В нем вообще не давалось оценки поступкам и словам подсудимой. Каждая статья представляла собой подборку показаний Жанны, относящихся к одному из главных предметов следствия. Были убраны явные нелепости и прямые политические выпады. Осталось наиболее существенное: "голоса" и видения, "дерево фей", мужской костюм, непослушание родителям, попытка самоубийства, уверенность в спасении своей души и, конечно, отказ подчиниться воинствующей церкви.
Подобно первому варианту обвинительного акта "Двенадцать статей" были фальсификацией, но более тонкой и квалифицированной. Она заключалась в одностороннем подборе извлечений из показаний Жанны и в их тенденциозной редакции. Так, например, в VIII статье, где речь шла о "прыжке с башни Боревуара", воспроизводились (неточно) слова Жанны о том, что она предпочитает смерть английскому плену, и опускалось то место из ее показаний, где она говорила, что, бросившись с высокой башни, она думала не о смерти, но о побеге. Следующая статья приписывала подсудимой уверенность в собственной непогрешимости: "...она полагает, что не может больше впасть в смертный грех". В действительности же, отвечая на соответствующий вопрос следователя, Жанна сказала, что ей об этом ничего не известно, но она ждет милости от господа. В таком же духе были обработаны и другие ее показания.
Через много лет, во время процесса реабилитации Жанны, богословы и законники вынесут документу, составленному Никола Миди, уничтожающий приговор. "Что касается "Двенадцати статей", - скажет теолог Гильом Буйе, - то лживость их очевидна. Составленные бесчестно и с намерением ввести в заблуждение, они искажают ответы Девы и умалчивают об обстоятельствах, которые ее оправдывают" (Q, III, 326). Римский канонист Паоло Понтано заявит, что этот документ составлен неполно, лживо и клеветнически (Q, II, 65). И даже Великий инквизитор Франции брат Жан Брегаль отзовется о "Двенадцати статьях" как о плоде злого умысла и коварства, Но все это будет сказано через много лет.
5 апреля суд одобрил и утвердил обвинительное заключение. С "Двенадцати статей" сняли копии, которые разослали многочисленным консультантам и экспертам. В сопроводительном письме Кошон и Леметр просили сообщить в наикратчайший срок мнение относительно содержащихся в обвинительном заключении показаний подсудимой:
"Не противоречат ли эти показания или некоторые из них ортодоксальной вере, святому писанию, решениям святой римской церкви, одобренным этой церковью мнениям и каноническим законам; не являются ли они возмутительными, дерзкими, преступными, посягающими на общий порядок, оскорбительными, враждебными добрым нравам или как-нибудь иначе неблаговидными, и можно ли на основе названных статей вынести приговор по делу веры?" (Т, I, 289, 290).
Сама постановка вопроса допускала возможность только утвердительного ответа; консультантам оставалось лишь выбрать любые из предложенных определений. Так они и поступили.
Не прошло и двух недель, как трибунал получил более 40 экспертных заключений. За осуждение подсудимой высказались 2 епископа, 3 аббата, 18 докторов богословия, 4 доктора канонического права, 8 бакалавров-теологов и 11 лиценциатов-правоведов. Обвинение поддержали руанский капитул и коллегия адвокатов архиепископского суда. В том, что этот многоголосый хор провозгласил анафему Жанне, не было, конечно, ничего удивительного: копии "Двенадцати статей" рассылались тем, кто полностью зависел от английской администрации и ревностно служил оккупантам.
Оставалось услышать решающее слово. Его должен был произнести Парижский университет - самое авторитетное учреждение французской церкви, оплот теологии, гонитель ереси. В середине апреля четыре члена университетской делегации во главе с Бопером отправились в Париж, чтобы привезти оттуда заключение Сорбонны.
"Двенадцать статей" стали, таким образом, предметом широкого обсуждения. И только одно заинтересованное лицо ничего не знало об их содержании. Суд не счел нужным ознакомить с обвинительным заключением саму подсудимую. От Жанны скрыли текст этого важнейшего документа.
Грубое нарушение процессуальных норм судопроизводства? Разумеется. Но не первое и далеко не последнее. На этом суде элементарные понятия законности попирались буквально на каждом шагу.
Процесс вступил в заключительную стадию. Теперь перед судьями встала новая задача: заставить Жанну отречься от своих "грехов". Причем отречься публично. Это должно было, по замыслу организаторов процесса, окончательно развенчать Деву в глазах ее религиозных современников.
В ход пустили все средства. Сначала - "милосердные увещевания".
В середине апреля Жанна тяжело заболела. Думали, что она не выживет. Но и болезнь не избавила девушку от визитов судей и настойчивых попыток принудить ее покориться воле церкви и определению трибунала, который эту церковь представляет. 18 апреля в камеру явился Кошон в сопровождении большой группы асессоров. "Я больна и, кажется, смертельно, - записывает секретарь слова Жанны. - Если бог желает оказать мне последнюю милость, то прошу вас принять мою исповедь, дать мне причастие и похоронить в освященной земле".
На это ей было сказано; "Если хотите приобщиться к таинствам церкви, покоритесь ей, как добрая католичка".
Ответила: "Я ничего не могу сейчас сказать".
Тогда ей было сказано, что если она боится за свою жизнь, то тем более должна искупить грехи; не подчинившись же церкви, она не имеет права требовать у нее чего бы то ни было.
Ответила: "Если я умру в тюрьме, то, надеюсь, вы похороните мое тело в освященной земле" (т. е. на христианском кладбище, - В.Р.)" (Т, I, 329, 330). Больше от нее ничего не удалось добиться.
Смерть Жанны от болезни не входила в планы организаторов процесса. Уорвик распорядился послать за врачами.
"Позаботьтесь о больной, как следует, - сказал он им. - Ни за что на свете король не хотел бы, чтобы она умерла естественной смертью. Она ему дорого стоила, и он желает, чтобы она погибла от руки правосудия. Ее нужно сжечь. Сделайте же все необходимое, заботливо ухаживайте за ней и постарайтесь ее вылечить".
Осмотрев больную, врачи нашли у нее лихорадку и предложили пустить кровь.
"Никаких кровопусканий, - заявил Уорвик. - Девчонка хитра и может убить себя" (Q, III, 54). Кровь все же пустили, и Жанна выздоровела.
Едва она оправилась от болезни, как ее привели в малый зал Буврейского замка, где собралось 65 асессоров. Это было самое многолюдное заседание трибунала за все время процесса. Увещевать подсудимую поручили нормандскому прелату Жану де Кастильону. Жанна снова услышала ...откровения... дьявольские козни... мужской костюм... гордыня... "Милосердное" увещевание закончилось прямой угрозой:
- Если вы не доверитесь церкви и будете упорствовать, вас сожгут как еретичку.
- Мне нечего вам сказать. Когда я увижу костер, то и тогда повторю лишь то, что уже говорила.
9 мая Жанну привели в застенок, показали орудия пыток и вновь предложили отречься.
- Поистине вы можете вывернуть мне члены и даже убить меня, но я не скажу ничего другого. А если и скажу, то потом заявлю во всеуслышание, что вы заставили меня говорить насильно" (Т, I, 349).
12 мая Кошон вызвал к себе нескольких асессоров и поставил перед ними вопрос, применить ли к подсудимой пытку. Десять советников высказались против, мотивируя тем, что "не следует давать повода для клеветы на безупречно проведенный процесс" (Т, I, 351). Трое настаивали на пытке. Среди них был метр Никола Луазелер, который заявил, что пытка кажется ему лучшим средством врачевания души Жанны. Но председатель трибунала присоединился к мнению большинства, и от пытки отказались.
14 мая Парижский университет на специальном заседании утвердил заключение факультетов теологии и канонического права по делу Жанны. Оба факультета квалифицировали "преступления" Жанны как ересь и ведовство. Сообщив это определение руанскому трибуналу, университет направил письмо Генриху VI, умоляя короля распорядиться, "чтобы это дело было бы срочно доведено правосудием до конца, ибо промедление и оттяжки здесь очень опасны, а отменное наказание крайне необходимо для того, чтобы вернуть народ, который сия женщина ввела в великий соблазн, на путь истинного и святого учения" (Т, I,356).
Решающее слово было произнесено.
23 мая Жанну ознакомили с определением университета и снова (в четвертый раз) предложили отречься.
- Когда меня осудят и я увижу костер и палача, готового поджечь его, и даже когда я буду в огне, то и тогда я не скажу ничего, кроме того, что уже говорила на суде. И с этим умру.
Председатель трибунала объявляет слушание дела оконченным. Вынесение приговора назначено на завтра.
В четверг 24 мая, рано утром, Жанну под сильной охраной привезли на кладбище аббатства Сент-Уэн. За ночь там соорудили два помоста - один большой, другой поменьше.
На большом помосте разместились судьи, асессоры и именитые гости, приглашенные присутствовать на церемонии оглашения Приговора. Среди них был сам Генри Бофор, кардинал Винчестерский.
Жанна поднялась на малый помост и стала рядом с проповедником, которому предстояло обратиться к ней с последним увещеванием. Среди членов суда не было недостатка в искусных риторах. Но Кошон предпочел пригласить странствующего проповедника Гильома Эрара; предполагалось, что слова незнакомого священника произведут на подсудимую большее впечатление, нежели речи человека, которого она видела на судейской скамье. Там же находились секретари трибунала и судебный исполнитель Жан Массье.
Толпа горожан заполнила площадку между помостами, а поодаль стояла тележка палача, готовая отвезти осужденную к месту казни.
Темой проповеди метр Эрар взял текст из евангелия от Иоанна: "Лоза не может приносить плоды, если она отделена от виноградника". По словам официального протокола процесса, он "торжественно" развил эту тему, подчеркнув, что своими многочисленными заблуждениями и пагубными деяниями подсудимая поставила себя вне церкви - истинного вертограда божьего, насаженного рукой Христа. Покончив с Жанной, проповедник перешел к Карлу VII:
- О, Франция, о благородная французская династия - ты, которая всегда была оплотом христианства и защитницей веры, - как ты обманута! Твой правитель и самозванный король Карл положился, как еретик и схизматик, на слова и дела пустой и бесчестной женщины. И не только он, но и все покорное ему духовенство, которое испытывало эту женщину и не наставило ее на истинный путь.
Проповедник указал на стоявшую рядом девушку: - Я обращаюсь к тебе, Жанна, и говорю, что твой король - еретик и схизматик.
- Со всем почтением осмелюсь вам заметить, мессир, что мой король вовсе не такой, как вы утверждаете, Клянусь жизнью, он самый благородный из всех христиан.
Заставьте ее замолчать, - приказал Эрар судебному исполнителю (Q, II, 14-17, 333-335).
В конце проповеди он вновь обратился к Жанне: - Перед тобой сидят судьи, которые много-много раз убеждали и просили тебя передать свои слова и поступки определению нашей святой матери церкви, доказав, что среди этих слов и поступков есть многое, чего, по мнению клириков, не следовало бы ни говорить, ни поддерживать.
- Я вам отвечу. Что касается подчинения церкви, то я просила судей отослать мое дело в Рим, на суд святому отцу-папе, которому я вручаю себя - первому после бога. Что же касается моих слов и поступков, то в них не повинен ни король, ни кто-либо другой. А если в них и было что дурное, то в ответе за это только я (Т, I, 387).
Это была просьба об апелляции - если не формально, то по существу. Девушка, главным "преступлением" которой был отказ подчиниться воинствующей церкви, всенародно апеллировала к главе этой церкви. Просьба передать дело на суд папы была с точки зрения канонического права вполне законной, и если бы трибунал придерживался правовых норм, то он был бы обязан отложить вынесение приговора, рассмотреть просьбу обвиняемой и сообщить ей свое мотивированное решение. Но о каких правовых нормах и процессуальных гарантиях могла идти речь на этом судилище?
Жанне заявили, что папа находится слишком далеко и что каждый епископ является полновластным судьей в своей епархии. Затем ей трижды предложили отречься. И трижды она отвечала отказом.
Кошон начал читать приговор. В документе, который он держал в руках, не было слова "смерть". Церковь передавала осужденную в руки светской власти, прося эту власть обойтись с осужденной снисходительно и "без повреждения членов". Но эта лицемерная формула означала не что иное, как казнь: еретика, от которого отвернулась церковь, ждала немедленная смерть на костре.
Кошон читал медленно и громко. Он прочел уже большую часть приговора, когда произошло то, чего так нетерпеливо ждали постановщики этого трагического спектакля.
Прервав епископа на полуслове, Жанна закричала, что она согласна принять все, что соблаговолят постановить судьи и церковь, и подчиниться во всем их воле и приговору.
"И, - как гласит текст официального протокола, - не единожды повторила, что если священники утверждают, что ее видения и откровения являются ложными, то она не желает больше защищать их" (Т, I, 388). "Тогда же, - продолжает протокол, - на виду у великого множества клириков и мирян она произнесла формулу отречения, следуя тексту составленной по-французски грамоты, каковую грамоту собственноручно подписала" (Т, I, 389).
Жанна произнесла слова покаяния, и ожидавший ее смертный приговор заменили другим, который судьи заготовили заранее, рассчитывая на то, что обвиняемая отречется. В нем говорилось, что суд учел чистосердечное раскаяние подсудимой и снял с нее оковы церковного отлучения. "Но так как ты тяжко согрешила против бога и святой церкви, то мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, в чем ныне раскаялась" (Т, 1, 393).
Огласив приговор, Кошон распорядился увести осужденную в Буврейский замок. Инквизиционный процесс по делу о впадении в ересь "некой женщины Жанны, обычно именуемой Девой", закончился.
Почему Жанна отреклась? Что заставило смириться девушку, которая выдержала многомесячную неравную борьбу со своими судьями?
На этот вопрос ответила сама Жанна: страх перед костром. До сих пор ее поддерживали не только исключительная сила духа и естественный оптимизм юности, отвергающий самую мысль о возможности близкой смерти, ее поддерживала также вера в свою счастливую судьбу. Эту веру Жанна черпала из собственного короткого, но богатого жизненного опыта. Ее судьба и впрямь была необыкновенной. В 17 (семнадцать!) лет она достигла того, о чем мечтала, осуществив самые, казалось бы, несбыточные планы. И именно поэтому она была уверена, что бог, избравший ее орудием своей воли, не допустит, чтобы она погибла, не завершив того, для чего была призвана. Она твердо верила в свое спасение - верила до самого последнего момента.
Но вот ее привезли на кладбище, окружили стражей, подняли над толпой, показали палача и начали читать приговор. Вся эта до мелочей продуманная процедура была рассчитана на то, чтобы вызвать у нее душевное потрясение и страх смерти.
Расчет оправдался. Никогда еще Жанна не чувствовала себя такой одинокой. Ее окружала враждебная толпа. Английские солдаты осыпали ее проклятиями и угрозами. Они вопили: "На костер ведьму!". В воздухе свистели камни.
Никогда еще смерть не казалась ей такой неотвратимой - неотвратимой и близкой. И только теперь она поняла, что чуда не произойдет, что никто не придет к ней на помощь и что она стоит перед выбором: отречься или умереть. И она отреклась. От чего?
В официальном протоколе процесса мы находим грамоту, которую Жанна якобы собственноручно подписала на кладбище Сент-Уэн (Т, I, 389, 390). Это истинное, составленное по всей форме покаяние еретички, вероотступницы и колдуньи, в котором Жанна признавалась во всевозможных преступлениях против веры. Там говорилось, в частности, что она взялась за оружие с умыслом проливать людскую кровь. Документ многословный и торжественно-велеречивый: напечатанный убористым шрифтом, он занимает в последнем издании протокола процесса страницу с лишним (почти 50 строк).
Но вот что заявили членам комиссии по реабилитации Жанны очевидцы сцены отречения.
Доктор медицины Гильом де Ла Шамбр (он лечил Жанну во время ее болезни): "Жанна прочла короткий текст, состоявший из 6-7 строчек на сложенном вдвое листе бумаги; я стоял так близко, что мог легко различить строчки и их расположение" (Q, II, 52).
Секретарь инквизитора Никола Такель: "Я хорошо помню Жанну в момент, когда метр Жан Массье читал ей формулу отречения. В этой формуле было около 6 строк, написанных крупным почерком" (там же, 192).
Асессор трибунала Пьер Мижье: "Чтение формулы отречения заняло столько же времени, сколько нужно для того, чтобы прочесть "Отче наш"" (там же, 132).
И, наконец, сам судебный исполнитель Жан Массье: "[Проповедник] Эрар передал мне грамоту, чтобы прочесть ее Жанне. Я читал ее перед ней. Я помню, что в этой грамоте было сказано, что Жанна не будет впредь носить оружие, мужской костюм и прическу "в кружок", не считая других пунктов, каковые я не припоминаю. Я утверждаю, что эта грамота содержала не более 8 строк! Я твердо знаю, что это не та грамота, которая помещена в протоколе процесса, ибо та, что помещена там, отличается от той, которую я прочел и которую Жанна подписала" (там же, 112).
Исследователи процесса Жанны д'Арк неоднократно пытались реконструировать подлинную формулу отречения. В последнее время утвердилось мнение, что эта формула содержится во французской рукописи протокола (так называемая Орлеанская рукопись). Прежде эту рукопись считали сокращенным переводом с официального латинского протокола, который в свою очередь представлял собой перевод с не дошедшего до нас первоначального французского текста. Новейшие же исследования доказали, что Орлеанская рукопись восходит непосредственно к первоисточнику. Содержащаяся в ней формула отречения действительно отличается от той, которая помещена в официальном латинском протоколе. Она намного короче формулы официального протокола и - что важнее всего - лишена тех откровенных политических инвектив, которыми извбилует формула официального протокола. Судя по ней, Жанна отрекалась от "голосов" и видений и обещала снять мужской костюм.
Вполне возможно, что и формула Орлеанской рукописи также не является адекватным воспроизведением текста той грамоты, которую подписала Жанна, ибо текст формулы никак не укладывается в те 6-8 строк, о которых так настойчиво и единодушно говорили очевидцы сцены отречения. Но как бы там ни было, ясно одно: формула официального протокола представляет собой подделку, цель которой заключается в том, чтобы распространить задним числом отречение Жанны на всю ее предыдущую деятельность. Вероятнее всего, на кладбище аббатства Сент-Уэн Жанна не отреклась от своего прошлого. Она лишь согласилась подчиниться впредь предписаниям церковного суда.
Политическая цель процесса была достигнута. Английское правительство могло оповестить весь христианский мир, что колдунья и еретичка, замышлявшая сокрушить с помощью дьявола поставленную богом власть, всенародно покаялась в своих преступлениях.
Но вырвав у девушки слова покаяния, организаторы процесса вовсе не полагали дело законченным. Оно было сделано лишь наполовину, ибо за отречением Жанны должна была последовать ее казнь.
"Святая инквизиция" располагала простым средством для того, чтобы пересмотреть первоначальный приговор и казнить Жанну на безупречно "законном" основании. Нужно было лишь доказать, что после отречения она совершила "рецидив ереси": человек, вторично впавший в ересь, подлежал немедленной казни. А что Жанна, приговоренная к пожизненному тюремному заключению, рано или поздно совершит нечто такое, что можно будет расценить как "рецидив ереси", - в этом судьи, хорошо знавшие характер своей жертвы, нисколько не сомневались. "Не тревожьтесь, сэр. Мы ее снова поймаем", - сказал Кошон графу Уорвику, когда после окончания церемонии на кладбище Сент-Уэн тот встревожился, что Жанне удалось избежать казни. "Милосердный приговор" был в глазах самих судей лишь временной отсрочкой казни, и единственное, что их заботило, - чтобы эта отсрочка не затянулась. Торопили англичане, да и сами прелаты хотели поскорее покончить с этим затянувшимся делом, так как многие из них спешили на Базельский церковный собор. Ход событий нужно было решительно ускорить.
Перед отречением Жанне обещали, что, если она покается, ее переведут в женское отделение архиепископской тюрьмы и снимут кандалы. Но вместо этого по приказу Кошона ее снова доставили в старую камеру Буврейского замка. Там она переоделась в женское платье, и ей обрили голову. Кандалы не сняли и английскую стражу не убрали.
Прошло два дня. В воскресенье 27 мая по городу распространился слух, что осужденная вновь надела мужской костюм. На следующий день Кошон, Леметр и семь асессоров направились в Буврей, чтобы выяснить, так ли это. Оказалось, что так. Жанна встретила судей одетая в свой старый костюм. У нее спросили, кто принудил ее сделать это. "Никто, - ответила Жанна. - Я сделала это по своей доброй воле и без всякого принуждения". Тогда ее спросили о причинах. В ответ Жанна повторила то, что не раз говорила раньше: "Находясь среди мужчин, приличнее носить мужской костюм, нежели женское платье". И затем сказала, что она надела мужской костюм потому, что судьи не выполнили своих обещаний.
"Спрошенная, слышала ли она после четверга свои голоса, отвечала, что да. Спрошенная, что они ей сказали, отвечала, что господь передал через святых Катерину и Маргариту, что он скорбит о предательстве, которое она совершила, согласившись отречься, чтобы спасти свою жизнь, и что она проклинает себя за это" (Т, I, 397). Потом она сказала, что отреклась из-за страха перед костром (de paour du feu elle a dit ce quelle a dit).
Вечером в доме епископа собрались секретари трибунала. Они обработали записи утреннего допроса, выправили, не слишком исказив смысл, кое-какие фразы и, переписав весь текст набело, скрепили его своими подписями. Так появился протокол последнего допроса Жанны - трагический документ, в котором сама Жанна рассказывает обо всем, что она пережила после отречения: об отчаянии, которое охватило ее, когда она поняла, что ее обманули, о презрении к самой себе из-за того, что она испугалась смерти, о том, как она проклинала себя за предательство, - она сама произнесла это слово, -и о победе, которую она одержала, - о самой, пожалуй, трудной из всех ее побед, потому что это была победа над страхом смерти.
На полях протокола, против того места, где говорилось, что Жанна проклинает себя за отречение, кто-то из судей сделал пометку: responsio mortifera - "ответ, ведущий к смерти". Судя по этой пометке, трибунал усмотрел в словах Жанны свидетельство "рецидива ереси". Но вовсе не эти слова решили участь подсудимой. Судьба Жанны была окончательно предрешена в тот самый момент, когда она снова надела мужскую одежду. Именно тогда она вторично впала в ересь, т. е. совершила преступление, которое неминуемо влекло за собой смерть на костре.
Как это произошло? Вопрос этот может показаться на первый взгляд совершенно излишним. Разве сама Жанна не ответила на него? Разве она не заявила, что надела мужской костюм добровольно, и не объяснила, почему она это сделала? К чему же искать загадки там, где их нет? История Жанны д'Арк и без того изобилует неясностями.
Все это так. И тем не менее с тех пор, как были опубликованы материалы руанского процесса (а с того времени прошло более ста лет), историки - и не любители эффектных сенсаций, а вдумчивые и осторожные исследователи - вновь и вновь спрашивают себя: как это произошло? Спрашивают потому, что обстоятельства, при которых Жанна вновь надела мужской костюм, являются в действительности неясными и загадочными.
Во время процесса реабилитации некоторые свидетели, допрошенные следственной комиссией, выдвинули версию, согласно которой английские стражники насильно заставили Жанну надеть мужской костюм. Особенно подробно и даже красочно рассказал об этом судебный исполнитель Жан Массье:
"Вот что случилось в воскресенье на троицу (27 мая)... Утром Жанна сказала своим стражникам-англичанам: "Освободите меня от цепи, и я встану" (на ночь ее опоясывали цепью, которая запиралась на ключ). Тогда один из англичан забрал женское платье, которым она прикрывалась, вынул из мешка мужской костюм, бросил его на кровать со словами "Вставай!", а женское платье сунул в мешок. Жанна прикрылась мужским костюмом, который ей дали. Она говорила: "Господа, вы же знаете, что мне это запрещено. Я ни за что его не надену". Но они не желали давать ей другую одежду, хотя спор этот длился до полудня. Под конец Жанна была вынуждена надеть мужской костюм и выйти, чтобы справить естественную нужду. А потом, когда она вернулась, ей не дали женское платье, несмотря на ее просьбы и мольбы.
"Все это, - добавляет Жан Массье, - Жанна мне поведала во вторник после троицы, в первой половине дня. Прокурор вышел, чтобы проводить господина Уорвика, и я остался с ней наедине. Тотчас же я спросил у Жанны, почему она вновь надела мужской костюм, и она ответила мне рассказом, который я вам передал" (Q, II, 18).
Свидетельство Жана Массье воспринимается на первый взгляд как вполне заслуживающее доверия. Это впечатление создается прежде всего благодаря наивной непосредственности рассказа, изобилующего теми бытовыми деталями, выдумать которые бывает обычно труднее всего. А если учесть также несомненную осведомленность судебного исполнителя относительно многих тайных сторон процесса и то обстоятельство, что тюремщики Жанны вполне могли поступить так, как об этом рассказал Массье, то становится понятным, почему авторы многочисленных сочинений безоговорочно приняли версию о насильственном принуждении. Можно сказать, не рискуя впасть в преувеличение, что описанная Массье сцена стала в полном смысле слова хрестоматийной. Именно поэтому ей следует уделить особое внимание.
Несмотря на всю свою кажущуюся достоверность, свидетельство Жана Массье весьма уязвимо для критики. Оно является в сущности единственным, где изложены конкретные обстоятельства дела. Другие современники говорили о том, что Жанну насильно заставили надеть мужской костюм, в более общей и осторожной форме.
Уже упомянутый выше врач Гильом де Ла Шамбр передавал слух, источник которого был неясен ему самому. "Спустя короткое время после отречения, - заявил он, - я слышал разговоры, будто англичане подвели Жанну к тому, что она вновь надела мужской костюм. Рассказывали, что они похитили у нее женское платье и подложили мужскую одежду; отсюда заключали, что она была несправедливо осуждена" (Q, III, 53).
Еще более неопределенно высказался секретарь трибунала Буагильом: "Я полагаю, что Жанну подтолкнули сделать то, что она сделала, ибо некоторые участники процесса с великим ликованием и радостью узнали, что она вновь надела мужской костюм" (там же, 164).
Думается, что показанием де Ла Шамбра можно в данном случае с чистой совестью пренебречь: свидетель был далек от закулисной стороны событий и знал о ней ровно столько, сколько сообщала общая молва. Иначе обстоит дело с показанием Буагильома - человека очень осведомленного. Но в нем-то как раз не было сказано ни единого слова о том, что у Жанны похитили или отняли женское платье.
Не говорили об этом ни коллега Буагильома Маншон, ни монах-доминиканец Мартин Ладвеню, принявший последнюю исповедь осужденной, ни другие осведомленные члены трибунала. На процессе реабилитации Маншон и Ладвеню выдвигали другую версию: по их мнению, Жанна надела мужской костюм, чтобы защититься от стражников. пытавшихся ее изнасиловать. Объяснение малоубедительное, ибо появись у стражников такое намерение, они бы без труда его осуществили, и костюм жертвы не был бы этому помехой. Что могла поделать девушка с пятью солдатами, будь даже на ней стальные латы? Но солдаты и не помышляли о насилии. "Дьяволица" внушала им такой суеверный ужас, который защищал ее честь лучше любого костюма.
Как видим, никто из сколько-нибудь осведомленных современников не поддержал версии Жана Массье. И не потому, что они хотели снять с себя ответственность за вторичное "грехопадение" Жанны, ибо в таком случае им следовало бы поступить как раз наоборот, взвалив эту ответственность на безымянных стражников. Нет, они действительно ничего не знали о той драматической сцене, которая, по словам судебного исполнителя, разыгралась в. камере осужденной. Ровным счетом ничего. Даже тех слухов, на которые ссылался де Ла Шамбр.
Но, конечно, более существенным является то, что показание Массье прямо противоречит заявлению самой Жанны на последнем допросе. Напомню читателю это место из протокола: "Спрошенная, почему она надела мужской костюм и кто заставил ее надеть его, отвечала, что она надела его по своей воле и без всякого принуждения (elle l'а prins de sa voulente, sans nulle contrainct)". Яснее сказать невозможно.
Нет решительно никаких оснований сомневаться в достоверности протокола в этом его месте, хотя, как известно, секретари подчас записывали совсем не то, что говорила Жанна, и не записывали того, что она говорила. Но, как правило, все мало-мальски существенные искажения и пропуски были вскрыты на процессе реабилитации. Об этих фактах охотно говорили и асессоры и сами секретари. Бояться им было нечего: вся вина падала на покойного бовеского епископа, по приказу которого производилась фальсификация текста протокола. И если бы слова Жанны о том, что она надела мужской костюм добровольно, были бы измышлены ее судьями, то об атом безусловно узнали бы члены реабилитационного трибунала. А они уж в свою очередь радостно ухватились бы за объяснение, избавляющее их от необходимости искать другие оправдывающие Жанну обстоятельства. Но документы молчат, и это молчание свидетельствует о том, что запись допроса верно воспроизводит показания подсудимой.
Жанна не только заявила, что она надела мужской костюм добровольно, но и объяснила, почему она это сделала и на каких условиях она согласна вновь подчиниться воле церковного суда. Условия эти были следующими: ее допускают к мессе и причастию, освобождают от кандалов, переводят в церковную тюрьму и помещают под надзор женщины. Короче говоря, она потребовала, чтобы судьи выполнили все свои обещания. Мотивировке ее поступков нельзя отказать в убедительности, а самим поступкам - в последовательности, и это почти начисто исключает предположение, что в основе поведения Жанны лежало грубое насилие над ее волей. Если бы все произошло так, как рассказал Массье, то почему Жанна не протестовала перед судьями?
Из всего сказанного следует, что версию, выдвинутую Массье, нужно отнести к числу тех апокрифических сказаний, которыми изобилует история Жанны д'Арк. Эта версия появилась во время реабилитации Жанны и в интересах реабилитации. Легко понять тех, кто ее выдвигал и поддерживал. Они хотели дать такое объяснение "рецидива ереси", которое одновременно обеляло бы и Жанну, и ее судей. Жанну - потому, что ее насильно заставили совершить этот рецидив. Судей - потому, что они были в полном неведении относительно истинных обстоятельств дела.
В действительности же все было гораздо проще. Проще и вместе с тем сложнее. Никто не отнимал у Жанны женское платье. Она сама по своей доброй воле переоделась в мужской костюм. И не находясь в состоянии крайней нервной экзальтации, как это иногда утверждается, а вполне обдуманно. Это был протест против судей, которые обманули ее, не выполнив ни одного из своих обещаний.
Но этот протест был спровоцирован организаторами процесса. Обманув осужденную, они предвидели, какова будет ее реакция. Больше того, они сумели сделать так, что протест Жанны вылился в нужную им форму "рецидива ереси". Откуда в камере осужденной взялся мужской костюм? Одно из двух: либо его не убрали после отречения, либо подложили потом. Но и в том и в другом случае преднамеренный характер этих действий совершенно очевиден.
Провокация удалась. Инквизиционный трибунал мог теперь приступить к слушанию дела о вторичном впадении в ересь. Это дело было рассмотрено в течении двух дней. В понедельник 28 мая состоялся единственный допрос подсудимой; о нем уже говорилось выше. Во вторник трибунал принял решение о выдаче Жанны светским властям. Эта формула была равнозначна смертному приговору. Кошон приказал судебному исполнителю доставить осужденную на площадь Старого рынка завтра, в среду 30 мая 1431 г., в 8 часов утра.
О том, что ее сегодня казнят, Жанна узнала на рассвете, когда в камеру к ней пришли монахи Мартин Ладвеню и Жан Тутмуй. Их прислал епископ, чтобы они подготовили девушку к смерти. "Ее состояние, - вспоминал позже Ладвеню, - было таким, что я не могу передать это словами". А когда в камеру пришел Кошон, он услышал: "Епископ, я умираю по вашей вине".
Она исповедалась и причастилась - в этой последней "милости" церковники ей не отказали. Потом ее вывели из тюрьмы, посадили на повозку и повезли к месту казни. На ней было длинное платье и шапочка. Она тихо и горько плакала.
Толпы народа стояли на ее пути. Английское командование опасалось беспорядков и вывело на улицу весь гарнизон нормандской столицы. 120 солдат сопровождали повозку, еще 800 выстроились на площади Старого рынка. Там, неподалеку от церкви Спасителя, сложили костер...
Не прошло и недели с того дня, когда на кладбище аббатства Сент-Уэн была разыграна сцена отречения. И вот снова стоит Жанна на высоком помосте, а на противоположном помосте восседает духовенство во главе с кардиналом Винчестерским.
Снова читают проповедь. Тема, правда, другая и проповедник другой. "Если один член болен, все члены больны", - более часа разглагольствует метр Никола Миди на текст из послания апостола Павла к коринфинянам. Он заканчивает словами:
"Ступай с миром, Жанна. Церковь не может больше защищать тебя и передает светской власти".
И снова Кошон объявляет приговор - на сей раз окончательный и бесповоротный:
"Во имя господа, аминь... Мы, Пьер, божьим милосердием епископ Бовеский. и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси... объявляем справедливым приговором, что ты, Жанна, в народе именуемая Девой, повинна во многих заблуждениях и преступлениях...".
Рассказывали, что, прочтя приговор, Кошон прослезился. Возможно, так оно и было. Монсеньор епископ лицедействовал перед зрителями. Слезы, которые он проливал для всеобщего обозрения, должны были убедить тех, кто сомневался в его пастырских чувствах, как глубоко скорбит он о заблудшей душе и с какой болью он был вынужден произнести только что формулу церковного отлучения:
"... мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела, как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти...".
Представитель этой власти - королевский судья, его наместник и сержанты - находятся тут же. Они ждут, когда прозвучат последние фразы приговора - лицемерные фразы о снисхождении:
"... мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося светскую власть смягчить свой приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов".
Кошон замолкает. С помоста, на котором стоит осужденная, спускаются священники. Какое-то мгновение Жанна стоит одна - высоко над копьями английской стражи, лицом к лицу с монсеньором Кошоном, братом Жаном Леметром и его преосвященством кардиналом Винчестерским.
Королевский судья дает знак сержантам. Они поднимаются на помост, стаскивают с него Жанну и подводят к судье. Он должен огласить свой приговор. Но англичане так громко выражают недовольство затянувшейся процедурой, что судья решает пренебречь этой формальностью и сразу же передает девушку палачу: "Исполняйте свой долг"...
В четыре часа пополудни костер догорел. Пепел и кости бросили в Сену. Таков был приказ кардинала Винчестерского. Англичане боялись, что останки сожженной могут стать реликвиями. Говорили, что сердца Жанны огонь не тронул.
Убийцы Жанны не скрывали своего преступления. Напротив, они постарались оповестить о нем всех, кого могли. В июне английское правительство направило письмо императору Германии, королям, герцогам и "другим государям всего христианского мира". В нем оно излагало историю "некоей колдуньи, появившейся недавно во французском королевстве и понесшей только что наказание за свои преступления". В письме подчеркивалось, что Жанну судили не за ее политическую деятельность, а за ересь и ведовство. В таком же духе была составлена грамота Генриха VI, адресованная духовенству, дворянству и горожанам оккупированных районов Франции. Парижский университет сообщил в свою очередь папе, императору и коллегии кардиналов об исходе руанского процесса, воздав хвалу тому рвению, с каким епископ Бовеский и брат Леметр защитили целостность христианской религии. "Столь ясный пример покажет всем верующим христианам, что нужно следовать учению церкви и наставлениям прелатов вместо того, чтобы внимать выдумкам женщины, погрязшей в ложных суевериях", - этим назиданием заключили богословы свою реляцию.
Удалось ли организаторам процесса скрыть от современников подлинные причины суда над Жанной д'Арк?
Мы не знаем, как откликнулись на известие о казни Жанны европейские дворы. Но вот что писал вскоре после суда венецианский купец Морозини, человек, далекий от высокой политики: "Англичане сожгли Жанну по причине ее успехов, ибо французы преуспевали и, казалось, будут преуспевать без конца. Англичане же говорили, что, если эта девушка погибнет, судьба не будет больше благосклонна к дофину". [Chronique de Morosini, ed. Lefevre-Pontalis, t. III. Paris, 1907, стр. 357. ]
Как видим, современники - и даже не французы, а иностранцы - нисколько не обманывались относительно истинного характера руанского процесса.