Палестрина был не в моде
Несколько лет назад, путешествуя со своим сыном по студенческим кампусам, я стал свидетелем странного, но устойчивого феномена: наш гид показывал нам милый студенческий городок в духе Новой Англии - повсюду арки, шпили, и все увито плющом - и вдруг мы в ужасе замирали перед зданием, отличавшимся невероятным уродством. Будь то научный центр или библиотека, выглядело оно как космическая станция "Звезда смерти" накануне визита госприемочной комиссии под руководством Дарта Вейдера. Или как склад автозапчастей, сбежавший из некой мрачной промзоны.
"А, это, - извиняющимся тоном бормотал гид. - Постройка начала 70-х. Мы стараемся не обращать на нее внимания".
Эти моменты культурного диссонанса вспомнились мне, когда я читал книгу Марка Оппенгеймера "Кто стучится в двери Рая" ("Knocking on Heaven's Door" by Mark Oppenheimer, Yale, 284 страниц, $30) - исследование того, как 1960-е и начало 70-х повиляли на наши отношения с Богом. По мнению г-на Оппенгеймера, большинство американцев отреагировали на культурные потрясения той эпохи не тем, что ушли в ашрамы или занялись трансцендентной медитацией. Напротив - они принесли революцию в свои церкви и синагоги. Результаты были ошеломляющими: нам предстали епископальные клирики с убеждениями радикальных лесбиянок, католические богослужения, похожие скорее на поп-концерты, и унитариане, ставшие проводниками всего, что только предложит им Zeitgeist ("дух времени").
Но была ли эпоха цветомузыки, мелодий в стиле "бабл-гам" и устрашающей архитектуры подходящим моментом для церквей и синагог, чтобы открыться - иные сказали бы "капитулировать" - перед лицом светской культуры? Получил ли от этого кто-нибудь реальную пользу?
Г-н Оппенгеймер, похоже, думает именно так и говорит нам, что благодаря нововведениям люди стали "включены" в происходящее. Воспринимая - импортируя - огромные пласты внешней культуры в дотоле охваченные мертвой тишиной пределы священного, религия попросту делала свое дело - улучшала свою конкурентоспособность на рынке. Большая часть книги "Кто стучится в двери рая" - хроника того, как это происходило. Хорошо проработанные главы посвящены превентивной капитуляции унитариан перед всем на свете, от прав гомосексуалистов до экстрасенсорики, бегству кое-кого из иудеев в замкнутые общины, где наряду с Торой можно было легко достать наркотики, готовности католиков променять Палестрину на электрогитары.
Я сам, будучи как раз католиком, естественно, с наибольшим интересом отнесся ко главе "Римо-католики и народная месса" ("Roman Catholics and the Folk Mass"). В ней г-н Оппенгеймер - не вполне верно - утверждает, что все литургические изменения, произошедшие в Католической Церкви после II Ватиканского Собора, были продиктованы им самим. Некоторые действительно были, но большинство - в том числе служение за алтарными столáми, лицом к прихожанам, и ликвидация полифонии и григорианского хорала - нет. Не просили о них и миряне. Это был плод трудов убежденного в своей правоте меньшинства клириков и литургистов, ненавидевших все, что хоть как-то отдавало привкусом трансцендентного. "Горизонтальная линия" была им мила, "вертикальная" - ненавистна. В результате мы очутились в ситуации, когда на воскресных мессах поют поп-шлягеры вроде "На орлиных крыльях" ("On Eagles' Wings") - рядом с этой песней "Греби к берегу, Майкл" ("Michael Row the Boat Ashore" кажется образцом католического вероучения.
Г-н Оппенгеймер прав, говоря, что образ богослужения глубоко влияет на наше понятие о Боге. Но выводы он делает неверные. Да, представители различных деноминаций открыли для себя гитары, сандалии, обычай обниматься и политику идентичности. Но что там происходило на самом деле?
Большое число прихожан, по крайней мере - в Католической Церкви, стало относиться к своей вере прежде всего как к упражнению для повышения самооценки, даже если доктринальные учения оставались на своих местах. Церковь захлестнула волна "терапевтичности". Образ человека, представленный определенного рода богословами и даже некоторыми катехизисами, являл собою маленького божка во вселенной "возможностей" - самоутвержденного, занимающегося своим комфортом, легко способного "последовать своей совести", когда ему хочется чего-то, что нельзя. К концу 1960-х многие иудеи и христиане сумели одомашить Бога и превратить его в инстанцию, утверждающую их личные предпочтения.
Но ничего этого не замечает г-н Оппенгеймер: его вполне удовлетворяет то, что он сообщает о внешних проявлениях "десятилетия "Я", не затрагивая более глубокие проблемы, такие, как истинность веры в сверхъестественное и надлежащую роль религии в общественной жизни, и не задаваясь вопросами о том, приносят ли в долговременной перспективе пользу светской культуре деноминации, идущие у нее на поводу.
Несомненно, церковь или синагога должна обновлять свои проявления, чтобы не терять способности понимать и быть понятой окружающей ее культурой. Но не следует ли проявлять здесь осторожность, а наряду с нею - и убежденность в том, что хорошо укорененная вера может большему научить внешнюю культуру, чем наоборот? Если религия попросту подписывается под господствующей эстетикой - а таковая в обсуждаемый нами период времени была в ужасающем упадке - и отказывается "судить" какое-либо поведение, кроме предписанного модой, - значит, религия в беде. Спасибо г-ну Оппенгеймеру за то, что напомнил нам, какие блага может принести религия, восстающая против господствующих представлений. К примеру, движение за гражданские права, пик которого пришелся на 1950-е, было по своему происхождению и руководству преимущественно религиозным. Но он не задается простым вопросом: что было бы с этими ценностями, если бы религия всегда приспосабливалась к "духу времени", духу века сего?