Евгений Розенблюм

Рудольф Гёсс

Раскаявшийся военный преступник

Будущий комендант концлагеря Освенцим Рудольф Франц Фердинанд Гёсс¹ родился в небольшой деревне недалеко от Баден-­Бадена в ноябре 1900 года. Его ровесников в окрестностях не было, и мальчик проводил целые дни в обществе собак и лошадей, которых очень любил, или гулял в Шварцвальдском лесу. Отец Рудольфа, Франц-­Ксавьер, происходил из военной семьи, служил в Восточной Африке, пока не оставил военную службу из-за ранений. От родителей жены он унаследовал небольшое дело и часто на целые месяцы оставлял дом, отправляясь в торговые поездки. Когда Рудольфу было шесть лет, его семья переехала в окрестности Маннхайма. Нелюдимый мальчик был оторван от своих любимых животных, зато теперь отец каждый день находил для него время. В доме царила строгая атмосфера, отец внимательно следил за соблюдением дисциплины — даже в мелочах. Позднее Гёсс напишет в своих воспоминаниях, созданных в тюремной камере в ожидании виселицы: «Я беспрекословно выполнял пожелания и приказы родителей, учителей, священника и др., и вообще всех взрослых, включая прислугу… То, что они говорили, всегда было верным. Отец обращал особое внимание на то, чтобы я педантично исполнял все его распоряжения и пожелания».

¹ нем. Rudolf Höß; не следует путать его с рейхсляйтером Рудольфом Гессом (нем. Rudolf Heß, 1894–1987) — одним из основателей нацистской партии.

В семье Гёссов военная дисциплина сочеталась со строгой католической обстановкой. Как и многие авторитарные родители, отец Гёсса подкреплял авторитетом Бога любое свое требование, так что та версия христианства, с которой познакомился юный Рудольф, была религией долга, лишенной представлений о любви. Впоследствии, находясь в заключении в Нюрнберге, он расскажет, что в качестве наказания за многие проступки отец заставлял его молиться. К тому же Франц-­Ксавьер принес обет, что его единственный сын станет священником, поэтому Рудольфа с детства готовили к сану. Как часто бывает в этом возрасте, мальчик не ставил под сомнение свое будущее священство, принимая как должное то, что говорили ему родители. Он мечтал стать миссионером, но его воображение рисовало непроходимые джунгли Восточной Африки, а вовсе не туземцев, ждущих Благой Вести.

Когда Рудольфу было 13 лет, произошло событие, разрушившее его подростковую религиозность. Как-то раз в субботу утром юный Гёсс нечаянно сломал своему однокласснику лодыжку, столкнув его с лестницы. В тот же день он, как и каждую субботу, приступил к исповеди, упомянув и об этом случае, однако родителям решил не рассказывать о случившемся до понедельника, чтобы не портить им день Господень. Вечером в гости к Гёссам приехал духовник Рудольфа, друживший с его отцом. А утром в воскресенье отец первым заговорил с сыном о произошедшем накануне и строго наказал его. Мысль о том, что духовник мог нарушить тайну исповеди, означала для Рудольфа крах привычной ему жизни, но других объяснений у него не было: из дома никто не выходил, священник был единственным их гостем в тот вечер, телефон не работал, все одноклассники жили далеко. Гёсс сменил духовника, но его вера священникам была подорвана. Теперь он старался уклоняться от исповеди и часто вместо нее исповедовал свои грехи Богу в личной молитве. Его учили, что грешник, святотатственно приступающий к Причастию, не исповедовавшись, будет наказан, и даже говорили, что такие люди часто падают замертво со скамеечки для коленопреклонений. Отсутствие немедленной и очевидной Божьей кары разрушало последние остатки веры юного Рудольфа. Через год после этой истории умер его отец и началась Первая мировая вой­на.

Теперь юный Гёсс почти не бывал дома: после школы он отправлялся в госпиталь и помогал ухаживать за ранеными. Постепенно в нем крепло желание стать солдатом. Несколько раз он прятался в отправлявшемся на фронт эшелоне, но его находили и отправляли домой. Наконец в 1916 году юноша, которому еще не исполнилось 16-ти лет, без ведома матери, опекуна и других родственников смог попасть на солдатские курсы и был зачислен в 21-й Баденский драгунский полк: в этом полку служил его отец; этим полком командовал его дед, убитый во Франко-­прусскую вой­ну. Местом боевого крещения Гёсса стал Ирак, где Турция при поддержке немецких союзников воевала с англичанами. Потом Гёсс попал в Палестину, где стал свидетелем того, как местные крестьяне и монахи наживаются, продавая паломникам фальшивые реликвии. Святая Земля, иногда называемая Пятым Евангелием, стала местом, где юноша окончательно утратил последние остатки своей католической веры.

В 1918 году самый молодой унтер-­офицер немецкой армии, кавалер Железного креста Гёсс вернулся на родину. Его мать умерла за год до этого, сестры находились в монастырской школе, а родственники уже поделили их семейное имущество, рассчитывая, что девочки останутся монахинями, а Рудольф станет священником. Но теперь у него были другие планы. Он больше не был пугливым подростком, привыкшим подчиняться старшим. На фронте он стал лидером, научился командовать людьми, вдвое старшими, чем он сам. И когда дядя, являвшийся его опекуном, отказался платить за обучение племянника какой-либо светской профессии, Рудольф отказался от своей доли наследства в пользу сестер, ушел из дома и отправился в Латвию, где шла гражданская вой­на между коммунистами, сторонниками независимости Латвии и прогерманским марионеточным правительством. Здесь он снова испытал тот дух боевого братства и солидарности, с которым познакомился на фронте и который был единственной известной ему формой дружбы. После окончания военных действий в Прибалтике Гёсс, как и многие другие не устроившиеся в мирной жизни фронтовики, вошел в одно из расплодившихся в Германии
националистических вооруженных формирований, занимавшихся террором против «оккупантов и их пособников», т. е. представителей государственной власти, неспособной обеспечить порядок в стране. В 1922 году Гёсс официальным актом отрекся от католической веры, а в 1924-м был приговорен к 10-ти годам тюрьмы за политическое убийство.

Находясь в одиночной камере Бранденбургской тюрьмы, Рудольф много читал, аккуратно исполнял порученную ему работу — как-никак, к послушанию и точному исполнению приказов он был приучен с детства — и довольно быстро оказался на хорошем счету у тюремного начальства. Но через два года у него случился тяжелейший психологический кризис. Узник не мог спать, не мог есть, почти не мог работать. Через двадцать лет, находясь в другой одиночной камере в ожидании суда за преступления против человечности, Гёсс так будет вспоминать об этом периоде: «Я пытался молиться, но мои молитвы превращались в испуганный лепет, потому что я все их давно забыл. Я не мог найти путь к Богу. Во время таких припадков я верил, что Бог не хочет мне помочь, потому что я сам оставил Его». Судя по этому отрывку, ни отец, ни учитель закона Божьего не научили «будущего священника» тому, что Бог хочет помочь каждому грешнику, а молиться можно и своими словами. Этот самый важный урок в своей жизни Рудольф получит только в ее конце.

Освободившись по амнистии в 1928 году, Гёсс присоединился к националистическому, но сравнительно мирному движению «Союз Артам» (идеалом союза было приобщение к «исконно германской жизни» через сельскохозяйственный труд, заботу о здоровье духа и тела, близость к природе), а через год женился на его активистке Хедвиге Хензель, которая впоследствии родила ему пятерых детей.

Однако деревенская жизнь не могла надолго удержать Гёсса, особенно после того, как его старые товарищи пришли к власти. В 1934 году он вступил в СС и принял предложение Гиммлера начать службу в концлагере Дахау: начал простым блокфюрером, а затем был переведен на административные посты. В Дахау он пробыл четыре года, потом был переведен помощником коменданта в лагерь Заксенхаузен под Берлином, а в 1940 году ему было поручено построить и возглавить крупный концлагерь в Польше. Гёсс выбрал для этой цели заброшенные казармы недалеко от города Освенцим.

За время своей службы в охране концлагерей Гёсс не раз отдавал жестокие приказы (например, однажды он заставил простоять целый день в тонкой одежде на морозе 800 больных заключенных — только в тот же день умерли 145 из них). Многочисленные свидетельства выживших узников и самого Гёсса позволяют предположить, что причиной этого был не садизм, а страх прослыть слабаком в глазах своих коллег-­эсэсовцев. Все свои обязанности Гёсс исполнял четко и с каменным спокойствием. Один из бывших заключенных Освенцима вспоминал: «Гёсс мог смотреть, как бьют или вешают людей, так, будто он смотрит кино — абсолютно не меняясь в лице». А сам он в своих мемуарах так говорил об убийствах евреев, которые после 1942 года составляли подавляющее большинство узников лагеря: «Всех, кто имел отношение к этой чудовищной «работе», эти процессы заставляли крепко задуматься, оставляли в душах глубокие следы. В их доверительных рассказах я постоянно слышал вопросы: «В самом ли деле необходимо то, что мы должны делать? В самом ли деле нужно уничтожать сотни тысяч женщин и детей?» И я, бесчисленное количество раз задававший себе те же вопросы, был вынужден отделываться от них приказом фюрера и тем утешать их. Чтобы поддержать психическую стойкость сослуживцев, мне при исполнении этого чудовищно жестокого приказа приходилось вести себя так, словно я был сделан из камня».

В конце 1943 года Гёсс покинул Освенцим. Он получил повышение и был переведен в Берлин начальником инспекции концлагерей. В его новые обязанности входило объезжать время от времени все лагеря Рейха. В самом конце вой­ны, весной 1945-го, Гёсс должен был проинспектировать то, как шла эвакуация концлагерей, к которым неумолимо приближалась линия фронта. Некоторое время он провел, плутая по запруженным дорогам, где под регулярными налетами штурмовой авиации шли и шли на запад нескончаемые колонны беженцев, мало отличавшиеся от колонн заключенных.

Когда стало известно, что Гитлер мертв, а вой­на проиграна, Гёсс отправился во Фленсбург — последнюю ставку Гиммлера. Здесь я снова предоставлю слово самому Гёссу: «Последний рапорт рейхсфюреру и прощание с ним я не забуду никогда. Он весь лучился и был в прекрасном настроении — и при этом мир погиб, наш мир. Если бы он сказал: «Итак, господа, это конец. Вы знаете, что вам следует сделать»! Это я смог бы понять — это соответствовало бы тому, что он годами проповедовал эсэсовцам: преданность идее. Но последний приказ, отданный им, был иным: раствориться в вермахте! Таким было прощание человека, на которого я смотрел снизу вверх, которому свято верил, приказы и речи которого были для меня Евангелием!»

Выполняя последний приказ Гиммлера, Гёсс попытался спрятаться, воспользовавшись фальшивыми документами. Какое-то время ему удавалось, скрывая своё имя, работать на ферме, но в марте 1946-го неизбежное, наконец, случилось. 9 марта случайно разбилась капсула с ядом, с самого конца вой­ны всегда бывшая при нем, а 11-го поздно вечером его разбудили люди, ворвавшиеся к нему домой. Возможно, он нашел бы способ покончить с собой, если бы не принял незваных гостей за обычных бандитов. Когда Гёсс понял, что перед ним — сотрудники британской военной полиции, он уже ничего не мог сделать.

После нескольких недель в тюрьме Гёсс был доставлен в Нюрнберг как свидетель защиты по делу Кальтенбруннера. Именно здесь, на заседаниях международного военного трибунала, Гёсс впервые проявил ту особенность, которая кардинально отличала его от остальных нацистских преступников, представших перед судом: он не пытался переложить ответственность на других и честно отвечал на все вопросы. И следователи, и психологи, и позднейшие историки — все отмечают удивительную достоверность его показаний и мемуаров. После окончания суда в Нюрнберге Гёсса выдали польскому правосудию, перед которым он предстал уже как обвиняемый. Он был уверен, что по прибытии в Польшу его немедленно растерзают, а его не тронули. Даже дали ему профессионального адвоката, хотя это и было нелегко: большинство адвокатов, как и других представителей польской интеллигенции, погибло в Освенциме. Гёсса, который не имел оснований рассчитывать на снисхождение и слишком хорошо знал, как легко можно натравить одного заключенного на другого, поразило то, что в краковской тюрьме его никто не бил. Единственным — и вполне объяснимым — исключением был молодой надзиратель-­еврей. Зато многие другие тюремщики подходили к камере Гёсса, молча демонстрировали ему сделанные в Освенциме татуировки с лагерным номером, поворачивались и уходили. Так к Гёссу постепенно вернулась утраченная вера в человека. А вслед за ней и другая вера, оставленная еще раньше…

Шло время, ожидающий смерти узник имел возможность много размышлять над своей подходящей к концу земной жизнью. В феврале 1947-го он закончил писать свои мемуары, текст которых свидетельствует о происходившем в это время в его душе медленном процессе осмысления. 2 апреля ему был вынесен смертный приговор. Гёсс не стал подавать прошение о помиловании в Верховный Народный Суд Польши. Но через два дня он решился воззвать к милосердию Небесного Судьи. Почти неделя потребовалась тюремному начальству, чтобы найти по просьбе Гёсса священника, говорящего по-немецки. Наконец к нему пришел провинциал иезуитов о. Владислав Лон. Гауптштурмфюрер СС и отец-провинциал уже были знакомы. В 1940 году о. Владислав приехал в Освенцим, чтобы духовно утешить находившихся там в заключении собратьев и передать им еду. Ему не разрешили вой­ти на территорию концлагеря, но он пролез через дырку в заборе, был схвачен и приведен к коменданту. Тогда Гёсс, пораженный мужеством священника, подарил ему земную жизнь. Теперь о. Владислав пришел подарить бывшему эсэсовцу жизнь вечную… Их беседа длилась несколько часов, а когда она окончилась, Гёсс исповедал католическую веру. Священник принял его в общение с Церковью, от которого Гёсс добровольно отказался четверть века тому назад, а затем принял исповедь у преступника, на чьей совести было полтора миллиона жизней. Когда на следующий день о. Владислав вернулся в камеру с Пресвятыми Дарами, Рудольф Гёсс преклонил колени и заплакал.

В тот же день он написал своей жене: «Из того, что я теперь знаю, я вижу ясно, как бы это ни было тяжело и горько для меня, что вся идеология, в которую я верил столь твердо и неколебимо, основывалась на совершенно ложных предпосылках и должна была однажды рухнуть. И мои действия на службе этой идеологии были полностью неправильными, даже если я искренне верил тогда, что сама идея верна. Понятно, что у меня зародились и развились самые серьезные сомнения: не был ли мой отказ от веры в Бога основан на совершенно ошибочных предпосылках?.. Борьба была тяжела, но я вновь обрел веру в Бога». А старший сын-подросток в прощальном письме отца мог прочесть такие горькие слова: «Храни свое сердце добрым. Стань человеком, который руководствуется, прежде всего, добротой и человечностью. Научись думать и судить самостоятельно и ответственно. Ничего не принимай некритически, как абсолютную истину… Крупнейшей ошибкой моей жизни было то, что я принимал на веру всё, что исходило сверху, и не осмеливался хоть немного сомневаться в истине того, что мне предлагалось… Во всех своих делах пусть говорит не только твой разум, но прежде всего слушай голос своего сердца». Похожие слова Гёсс написал и другим своим детям.

На следующий день, 12 апреля, приговоренный к смерти преступник написал генеральному прокурору Польши свое последнее письмо: «Моя совесть побуждает меня сделать следующее заявление. В одиночестве тюремной камеры я пришел к горькому осознанию того, что я тяжко согрешил против человечности. Как комендант Освенцима, я нес ответственность за исполнение части жестоких планов «Третьего рейха» по уничтожению людей. Этим я нанес человечеству страшные раны. В частности, я причинил невыразимые страдания польскому народу. За это я должен заплатить своей жизнью. Уповаю, что Господь Бог простит мне то, что я сделал. Я прошу польский народ о прощении. В польских тюрьмах я впервые узнал, что такое человеческая доброта. Несмотря на всё произошедшее, я пережил человеческое обращение, которого никак не ожидал и которое глубоко потрясло меня. Надеюсь, что становящиеся ныне известными факты ужасных преступлений против человечности сделают повторение подобных жестокостей невозможным на вечные времена».

16 апреля 1947 года Рудольф Гёсс был повешен рядом с крематорием Освенцима, посреди лагеря смерти, который он сам спроектировал и построил. Перед лицом смерти он сохранял спокойствие.

Годы спустя, присутствуя на суде над Эйхманом¹ в Иерусалиме, философ Ханна Арендт — и не только она — поразилась тому, насколько не был похож подсудимый на кровожадного монстра. Поэтому свою книгу размышлений о личности этого человека — обычного бюрократа, серого клерка, который в другое время мог бы управлять каким-­нибудь невинным производством, а при нацизме стал «архитектором Холокоста», ответственным за убийство миллионов человек, она назвала «Банальность зла». У Эйхмана тоже после вой­ны было много времени на размышление, для него тоже был неожиданностью справедливый суд, он тоже, как и Гёсс, не убил собственноручно ни одного человека. Но на этом сходство кончается. Гёсс, как и положено коменданту, принял на себя полную ответственность за всё, что происходило в Освенциме. Эйхман изо всех сил пытался переложить вину на начальство, на подчиненных, на кого угодно, лишь бы не признавать ее за собой. Последние письма Гёсса жене и детям цитировались выше. Эйхман даже после оглашения приговора пытался доказать своей семье, что «честно служил своему отечеству». Даже в последних словах, произнесенных на ступенях эшафота, Эйхман пытался представить себя солдатом, сражавшимся и отдавшим жизнь за свою родину. Гёсс понимал, что его смерть — справедливое наказание.

² Адольф Эйхман (1906–1962) — руководящий сотрудник гестапо, глава отдела, отвечавшего в масштабах Рейха и оккупированных территорий за ликвидацию еврейского населения. После вой­ны бежал в Аргентину, где в 1960 году его нашли и похитили сотрудники израильской разведки. Эйхман был вывезен в Израиль, где его публично судили за преступления против евреев, поляков, цыган и чехов и повесили — это был второй и последний случай применения смертной казни в Израиле.

«Судьба странно распорядилась мной. Как часто я оказывался на волосок от смерти. На прошлой вой­не, в сражениях добровольческого корпуса, во время несчастных случаев на работе, при автомобильной аварии 1941 года на шоссе, где я встретил грузовик с прицепом, ехавший с выключенными фарами, и успел, увидев его, за долю секунды бросить машину в сторону. Удар был нанесён по касательной — так, что, хотя спереди машина смялась в гармошку, мы все трое отделались порезами и ушибами. Однажды в 1942-м меня сбросил сильный жеребец, и я упал совсем рядом с камнем. Это стоило мне только сломанного ребра. Как часто во время воздушных налётов я не дал бы за свою жизнь и ломаного гроша, и всё же я всегда оставался невредимым. Была ещё автомобильная авария незадолго до эвакуации Равенсбрюка. Все уже считали меня погибшим, после такого удара я не должен был выжить, и всё же этого не случилось. Капсула с ядом разбилась перед арестом», — писал Гёсс в своих воспоминаниях. Бог каждому дает шанс к покаянию. Рудольф Гёсс своим шансом воспользовался.